— Ее цифра вышла сейчас три раза подряд. Если она выйдет еще раз, банк лопнет!

— Э, нет, на цифре она не может выиграть… Ее спасает цвет.

— Я верю в ее звезду. Я ставлю на ее цифру.

— А я играю против нее. Она начала теперь проигрывать.

— Руки… — говорил Корансез, нагибаясь к уху Отфейля, — взгляни на руки: даже и под перчатками видны руки аристократки и фантазерки. Посмотри на другие, как вытягиваются и прячутся эти жадные и дрожащие пятерни. Все кажутся плебейскими, когда взглянешь на ее пальчики… Но можно сказать, что мы принесли ей несчастье. Красная и 7… Она проиграла… Красная, 10… Еще проиграла… Красная и 9… Снова проигрыш… Красная и 27… Она потеряла двадцать пять тысяч франков! Если бы это слово не было вульгарным в приложении к такой красивой женщине, то я сказал бы: «Ай да бабища!» Она продолжает…

Молодая женщина действительно продолжала распределять свое золото и билеты на ту же цифру, то же карре, тот же цвет, но, по-видимому, ни эта цифра, ни карре, ни черная не хотели больше выходить. Еще несколько ставок, и монеты в двадцать и сто франков исчезли, как бы потонув в бездне, а вслед за ними и билеты отправились под лопаточку и присоединились к куче, выросшей перед крупье.

Не больше четверти часа прошло с того момента, когда Отфейль и Корансез начали следить за этой партией, а перед баронессой Эли не было уже ничего, кроме маленького пустого кошелька и какой-то драгоценной вещицы варварского типа: коробочки для папирос русской работы из массивного золота, инкрустированной сапфирами, рубинами и алмазами.

Молодая женщина взяла эту коробочку в руки, как бы взвешивая ее, в то время как новый удар рулетки опять дал красную. Уже в одиннадцатый раз выходил этот цвет. С тем же видом безразличия, она обратилась к своему соседу, толстому господину лет пятидесяти, с квадратной головой и в очках, который бросил всякий расчет и прямо играл против нее. Теперь перед ним высились целые груды золота и билетов.

— Милостивый государь, — сказала она ему, протягивая коробочку, — не дадите ли вы мне двадцать пять луидоров за этот ящичек?..

Она говорила довольно громко, так что Отфейль и Корансез слышали, как она произносила эту до странности неожиданную фразу.

— Да ведь это нам надо ее умолять, чтобы она позволила нам одолжить ей деньги… — сказал Пьер.

— Я тебе этого не советую, — возразил другой. — Баронесса очень умеет быть эрцгерцогиней, когда захочет, и я полагаю, что она плохо нас примет… Да притом же тут всегда найдется какой-нибудь золотых дел мастер, который охотно купит вещь за такую цену, если господин в очках откажется… Он отвечал ей по-немецки… Она не понимает… Ну, что я тебе говорил?..

Как будто нарочно, чтобы оправдать претензию Корансеза на пророческий дар, как раз в ту самую минуту, когда госпожа де Карлсберг по-немецки повторяла соседу свой вопрос, из толпы выдвинулась крючконосая физиономия торговца драгоценностями, рука протянула билет в пятьсот франков, золотой ящичек исчез, а аристократка даже и не удостоила взглядом этого господина — одного из бесчисленных ростовщиков, которые занимаются за этими столами тщетно преследуемым ремеслом.

Она взяла билет и даже не потрудилась разогнуть его, потом подождала, пока красная вышла еще два раза, как будто колеблясь, и, наконец, кончиком своей лопаточки подвинула билет к крупье, со словами:

— На красную.

Шарик снова забегал. Вышла черная. Тогда баронесса Эли взяла свой веер и пустой кошелек и встала. В сутолоке, происшедшей при ее отъезде, расталкивая сам толпу, чтобы попрощаться с дамой, так смело игравшей, Корансез вдруг заметил, что потерял Отфейля.

«Нет на свете более глупого человека, чем этот бедняга», — подумал он, подходя к госпоже де Карлсберг.

Если бы в течение этих нескольких минут он не был всецело поглощен тщеславным удовольствием разговаривать с супругой австрийского герцога, хотя бы и морганатической, то он заметил бы, что его спутник в это же время пролагал себе путь к господину, купившему ящичек, столь фантастически предложенный и проданный. И, может быть, он нашел бы весьма недурным коммерческий оборот, сделанный этим беднягой, если бы видел, как он вынул из кармана бумажник, а из бумажника два банковских билета и как купец передал ему тот самый предмет, который только что блестел на рулеточном столе перед баронессой Эли. Ростовщик продал коробочку влюбленному за сумму втрое больше той, которую заплатил сам. Так зарождаются крупные фирмы!

II. Крик души

Если поступок Пьера Отфейля ускользнул от недоброго взора Корансеза, то это еще не значит, чтобы его совсем никто не заметил. Другая личность видела, как баронесса Эли продала ящичек для папирос и как молодой человек перекупил его. И эта личность была такая, что влюбленный романтик, конечно, должен был скорее всего опасаться ее приметливости. Быть замеченным ею или госпожою де Карлсберг — это было совершенно одно и то же: свидетелем обеих торговых сделок был не кто иной, как госпожа Брион, поверенная баронессы Эли, ее задушевный друг, у которого на вилле она провела целую неделю. Мог ли такой друг не передать того, что видел?

Но чтобы объяснить, с каким исключительным интересом госпожа Брион наблюдала за обеими сценами и в каком духе собиралась рассказать о замеченном факте, необходимо сообщить, каким образом тесная интимность связала жену парижского финансиста, столь мало родовитого, как Орас Брион, с важной дамой с европейского Олимпа, которая фигурировала в «Готском Альманахе» среди членов императорской австрийской семьи.

Особенность космополитического света, его психологическая живописность, если можно так выразиться, именно и заключается в этой роли простого случая, который снимает с него банальный характер, свойственный всем обществам, состоящим из богатых и праздных людей, в обилии подобных встреч и в неожиданных результатах, проистекающих отсюда.

Этот свет держится на столкновении личностей, которые представляют самые непримиримые противоречия и исходят из диаметрально противоположных сфер социального мира. Там можно наблюдать, как влияют друг на друга натуры столь непохожие, иногда даже столь враждебные, что чувства, самые простые во всякой другой обстановке, принимают тут, благодаря неожиданному стечению обстоятельств, всю цену редкостного факта и, так сказать, поэтичность исключения.

Подобно тому, как в сердечной жизни Пьера Отфейля, француза с головы до ног, француза до мозга костей, неизгладимый след должна была оставить вспыхнувшая в нем любовь к баронессе Эли, иностранке, полной такого неизведанного очарования, которое не в силах был анализировать молодой человек, точно так же эта дружба между баронессой Эли и Луизой Брион не могла не быть для них обеих чувством совершенно своеобразным в их жизни, хотя факторы, из коих она сложилась, были настолько же естественны во всех своих деталях, насколько необычны по своим результатам.

Вот еще характерная черта космополитического света! Возьмите личности, которые в него попадают, каждую отдельно: они окажутся простыми и логичными. Соедините их: их сближение даст в результате самую невероятную эксцентричность.

Эта дружба, как и большинство прочных чувств этого рода, зародилась на шестнадцатом году жизни обеих женщин. Выйдя из детских лет, они оказались соединенными той школьной близостью, которая обыкновенно прекращается с выходом из монастырского пансиона в свет. Но когда подобное чувство устоит против напора светской жизни, против разлуки, против разности окружающей среды, против соблазна новых связей, тогда она становится как бы прирожденным, неразрушимым, необходимым, в той же мере, как и родственное чувство.

Итак, когда обе подруги познакомились, то одна из них называлась Эли Заллаш, а другая — Луиза Родье. Она принадлежала к известной фамилии католических банкиров Родье-Вималь, теперь уже прекратившейся. Конечно, в момент их рождения — одна родилась в замке Заллаш у подошвы Штирийских Альп, а другая — в предместье Сент-Оноре в отеле Родье, — тогда казалось, что их земные пути должны навеки остаться раздельными.