Перед ним расступились. Свои — уважительно, а прочие — почти мальчишки, обалдевшие от счастья, — с благодарностью.

— Гляньте, товарищ командир, какой груз мы нечаянно отбили, — начал было кто-то из партизан, но Каргин перебил его:

— Сам вижу! — Он действительно видел все. Даже мертвых успел сосчитать. Их было пятнадцать. — Всем в лес!

Спасенные немедленно галдящей толпой метнулись к деревьям. На них прикрикнули, и сразу голоса смолкли. Только потрескивание хвороста еще слышалось некоторое время.

Когда планировалась эта операция, Каргин никак не предполагал, что в вагоне окажутся люди, что и местные жители захотят уйти из своих домов. И сейчас ему нужно было хоть несколько минут побыть одному, чтобы принять решение, но от Юрки уже бежит боец, кричит:

— Сейчас поезд будет, товарищ Каргин!

Каргин быстро оглядывает лес, куда ушли люди (там полный порядок: ни голоса, ни одного человека, замешкавшегося на опушке), потом сиротливо торчащий в тупике вагон и с удовольствием фиксирует, что убитых фашистов кто-то уже додумался покидать в него, что со стороны станции не поймешь, пустой он или с грузом. И, придерживая автомат, бежит к станционному зданию, на пороге его сталкивается с Юркой.

— Ну, что стряслось?

— Товарняк идет. Здесь останавливаться не будет.

— Тогда чего панику сеешь?

— Я? Панику? — На лице Юрки недоумение сменяется обидой. Но высказаться он не успевает: на станцию врывается требовательный гудок паровоза.

Тут Каргин замечает мужчину в кителе железнодорожника. В руке у мужчины зеленый флажок и жезл.

— Встречай поезд как положено, — говорит Каргин, глядя прямо в глаза этого мужчины, и тот выходит к рельсам, держит наготове жезл.

Казалось, не будет конца этому составу, громыхавшему мимо станционного здания…

Наконец, вильнув на стрелках, и последний вагон убежал на запад.

Каргин, стараясь сделать это незаметно, вытер вспотевший лоб и вышел из станционного здания, где, затаившись за косяком, стоял все время, пока шел поезд. Только вышел — увидел опять того же железнодорожника. Теперь на его плечи был наброшен брезентовый плащ. Позади начальника станции толпились женщины, дети и еще трое мужчин в таком возрасте, что дедом величать чуть-чуть рановато. Все имущество этих людей горкой лежало на телеге, в которую была запряжена настолько дряхлая лошадь, что спала, стоя в оглоблях. К задку телеги был привязан козел — недоверчивый, весь в репьях.

— Позвольте и моей команде уйти с вами? — начал железнодорожник и сразу же повысил голос, словно заранее знал, что Каргин будет обязательно возражать: — А куда еще нам податься? Будто не знаете, что с нами фашисты за сегодняшнее сотворят?

Каргин уже решил, что и этих людей он просто обязан взять под свою защиту. Конечно, когда окажутся в Лотохичах, он немедленно доложит командованию о случившемся, а пока…

— Взрывчатка с собой? — спросил Каргин, повернувшись к Юрке.

— Закладывают на стрелках. Как следующий эшелон пойдет, так и бабахнем. И домики эти подпалим перед уходом.

Терпеть не мог Каргин многословия Юрки и нахмурился, молча зашагал к лесу, туда, где скрылась его группа.

— Позвольте, а как же мы? Каково ваше решение по нашему вопросу? — всполошился железнодорожник и даже рванулся за Каргиным.

Юрка схватил его за рукав и многозначительно спросил:

— Без слов не понимаешь?

Больше чем в два раза выросла рота Каргина за эти часы. Это и радовало, и беспокоило. Он уже знал, что спасенные мальчишки еще неделю назад сидели по своим хатам, хлопотали по хозяйству. И вдруг нагрянули фашисты, согнали в колонну, а потом и втиснули в этот вагон. Сказали, что отвезут в прекрасную Германию, где каждый получит хорошую работу и наконец-то станет жить по-европейски.

Неделю пробыли они в вагоне. Даже спали стоя. Так тесно было. Последние трое суток не давали ни крошки хлеба, ни капли воды. Шуметь, требовать начали — фашисты ответили очередями. А стенки вагона разве защита от пуль?

— А теперь какую думку держите? — спросил Каргин, когда во время короткого привала выслушал эту историю.

Не ответили, а дружно потребовали:

— Зачисляйте в свой отряд!

Лишь один, помявшись, все же сказал:

— До дому пробираться буду. — И торопливо добавил, словно испугался, что его поймут превратно: — Мать там у меня одна. Больная. Параличом разбитая.

— Надеешься, что вторично тебя не схватят? — усмехнулся Каргин.

Парень долго не отвечал. Потом, когда Каргин уже намеревался отойти от него, он все же сказал:

— Поймите… Она же сама ничего не может…

И такая убежденность в правильности своего намерения прозвучала в голосе парня, что никто не возразил ему. Каргин же только и сказал, положив ему руку на плечо:

— Ладно, держи нос выше. Может, что и придумаем.

Часа три назад произошел этот разговор. С тех пор только и слышно, как чавкает грязь под ногами многих людей да поскрипывают колеса телеги.

Вот и минули первые дни мая. Можно сказать, все обошлось вполне благополучно. А ведь он, фон Зигель, был уверен, что именно в эти дни, которые местные жители привыкли считать большим праздником, партизаны опять громко заявят о себе. Может быть, как в тот раз откроют огонь из какого-нибудь припрятанного оружия или что другое придумают. Но, слава богу, все обошлось.

Что ж, если быть честным, подобные ошибки даже приятны…

Неужели правильно утверждает это ничтожество Свитальский, будто сейчас в районе нет ни одной большевистской банды? Будто народ — наконец-то! — смирился с тем, что теперь ему века придется жить по законам Великой Германии?

Очень хочется верить в это…

Однако прошедшие месяцы многому научили его, фон Зигеля. Прежде всего — осторожности. Не потому ли он и живет сравнительно спокойно, что очень скоро понял: здесь, хотя по этой земле и прокатилась волна немецких войск, до полной победы, до полного покорения народа — невероятно долго. Сердцем чувствовал это, ну и вел себя соответственно: не был излишне строг с местным населением. Конечно, кое-кого из местных жителей пришлось и казнить, но разве хоть одна война возможна без чего-либо подобного? А если разобраться, он был очень лоялен ко всем местным. Настолько лоялен, что и сегодня кое-кто из начальства косо посматривает на него.

Так рассуждал фон Зигель, стараясь успокоить себя, а майский ветерок, врываясь в распахнутые окна, шелестел бумагами, лежавшими на столе. Назойливо шелестел. Словно знал, что фон Зигелю крайне неприятно вспоминать и думать о том, что сообщалось в них. Действительно, разве настоящему немцу доставит радость бумага, в которой говорится, что 12 мая на Харьковском направлении советские войска неожиданно перешли в наступление?

Именно об этом сообщалось в циркуляре, листы которого так вкрадчиво шелестели на столе.

Правда, там особо подчеркивалось, что советские войска хотя и ударили внезапно, но пока имеют лишь частичный успех.

Ха, частичный успех! Разумеется, война обязательно закончится победой Германии, но не пора ли начать называть вещи своими именами? Разве сейчас допустимо словно между прочим сообщать о каких-то «частичных успехах» советских войск, если каждый солдат вермахта знает, что на Харьковском направлении кое-где даже на шестьдесят километров продвинулись русские? Что они захватили не только много пленных, но и вполне исправные пулеметы, орудия, танки и самолеты?

Как только увидишь хотя бы двух шушукающихся солдат, так и знай, что они именно об этом наступлении русских судачат, гадают, не закончится ли оно для вермахта таким же разгромом, как и прошлогоднее, начавшееся под Москвой!

Короче говоря, и дураку должно быть ясно, что сейчас не время дразнить, еще больше обозлять местное население. А вот гебитскомендант будто ничего не видит, не понимает! Не позже чем вчера он опять звонил. Сначала пространно говорил о том, что дороги уже не плывут, уже приобрели жесткость, а разлив рек и болот даже прекрасен, ибо он лишает партизан возможности свободного маневра; самое время начать массовые облавы и уничтожать всех, кто пытается скрываться в лесах и болотах.