— А если ненароком на фашистов нарвемся, если они спрос начнут? — только и спросил Афоня, когда стал отчетливо слышен гул машин, идущих по тракту.

— Мы же полицаи, — пожал плечами Виктор. — Можем ответить, что патрулируем по приказу старшего.

Чуть поспорив, сошлись на том, что от танка до тракта около двух километров. Мало это или много для танковой пушки — Виктор не знал, а спросить не осмелился: побоялся разоблачить себя в глазах Афони: что ни говорите, а не он, Виктор, сегодня и орудие осматривал, и зарядил его, и взрывчатку между снарядами пристраивал. Правда, пока, похоже, Афоня ничего не заподозрил, но лучше не испытывать судьбу еще раз.

Потом несколько часов сидели около танка: ждали, чтобы ночь набрала силу, чтобы на тракте зашумела хоть одна машина. Месяц уже скособочился над елью, Большая Медведица уже наклонила свой ковш к земле, предупреждая, что скоро выплеснет рассвет, а на тракте было по-прежнему удручающе тихо. Ожидание измотало нервы, и поэтому Виктор почти крикнул, едва услышал нарастающий звук мотора:

— Пора, Афоня!

Прогудела броня под каблуками сапог Афони, и опять нависла тишина, теперь и вовсе невыносимая.

Но вот слепящее пламя вырвалось, казалось, из ночи, и почти тотчас же ужасный грохот обрушился на лес, на Виктора. И был он так невероятен, что Виктор невольно припал к земле, восторгаясь той силой, которую возродил к жизни Афоня, и боясь ее.

Сколько прогремело выстрелов — этого Виктор не знал, он просто облегченно вздохнул, когда его опять обволокла тишина, когда рядом оказался Афоня — живой, невредимый.

— Бежим? — спросил тот, рукавом вытирая пот со лба. И они, как уговорились ранее, побежали в глубину леса, чтобы запутать следы, если завтра днем немцы или полицаи нагрянут сюда. Ежесекундно были готовы к тому, что за спиной вот-вот грянет оглушительный взрыв и подтолкнет, и все равно он обрушился на них неожиданно. Потом, когда взрывная волна пронеслась дальше, они оглянулись и увидели кровавое зарево, которое, казалось, разлилось по всему небу.

Орудийные выстрелы и взрыв, прогремевшие в ночи, как и предполагалось, переполошили многих. И если фон Зигель и его подчиненные, услышав первые орудийные выстрелы, похватали оружие и забились в заранее подготовленные бункера и окопы, если они изготовились к бою и всю короткую ночь внутренне продрожали, ожидая неизвестного удара, то кое-кто из местных уже в последующие две ночи, достав из тайников припрятанное оружие, вышли на лесные дороги. И не очень умело, но зато дерзко именно в эти две ночи были уничтожены три машины с грузами и пятнадцать солдат вермахта, осмелившихся покинуть свое жилье.

Взбеленился фон Зигель, когда ему доложили, что выстрелы те прогремели с советского танка, который благополучно перезимовал в непосредственной близости от его штаб-квартиры — Степанково.

— Ну-с, господин Свитальский, чем вы можете объяснить случившееся? — вкрадчиво-ласково начал фон Зигель, на третий день после случившегося вызвав к себе в кабинет всех своих помощников и Свитальского с Золотарем.

Свитальский, и вовсе осунувшийся за эти дни, только открыл рот, собираясь что-то ответить, но фон Зигель не дал ему молвить даже слова, обрушил на него град вопросов:

— Может быть, вы осмелитесь утверждать, будто танк появился здесь не в прошлом году, а недавно? Может быть, вы считаете, что он пришел из-под Москвы? Или его сбросили на парашюте?.. Или его и не было вовсе? Может быть, все — и выстрелы, и обломки танка, — может быть, все это наша общая галлюцинация? — И уже зазвеневшим от сдерживаемой злости голосом: — Не осмелитесь же вы утверждать, будто там и сегодня валяется не танковая башня, а обыкновенная кастрюля?

Свитальский еще в тот день, когда патруль, посланный на местность, обнаружил на болоте обломки танка, понял, что его карьера самым печальным образом может оборваться в любой час; ему сразу стало ясно, что фон Зигель, чтобы спасти себя, должен на кого-то свалить вину за случившееся. Конечно, он, Свитальский, как начальник местной полиции, для этой цели фигура самая подходящая: русский по национальности, да еще и за порядок в данном районе отвечающий.

А что в оправдание скажешь? Как ни выворачивайся, а советский танк прозевали!

Но кому ни за что умирать хочется? Кроме того, нормальный человек, оказавшись даже вроде бы в безвыходном положении, до последней минуты жизни должен искать что-то, способное если не спасти, то хотя бы облегчить его участь. А Свитальского жизнь в такие переплеты брала, в такие… И он научился не сдаваться, всегда, как бы трудно ни было, пытался выкрутиться. Вот и теперь, как ему казалось, он нашел ход, который еще оставлял ему надежду. Слабенькую надежду. Но чем черт не шутит?

Действительно, а почему бы во всем случившемся не обвинить Гориводу? Как известно, покойника пыткам не подвергнешь, второй раз смерти не предашь.

— Что же вы молчите, господин начальник полиции? Надеетесь отмолчаться? — продолжал сгущать грозовую обстановку фон Зигель.

— Осмелюсь доложить…

— Слышите, господа? Он все же осмеливается!

Фон Зигель иронизирует, но Свитальский улавливает в его глазах мгновенный проблеск интереса и спешит использовать момент:

— Осмелюсь доложить, господин гауптман, что вины своей не отрицаю.

Сказал это, щелкнул каблуками и склонил голову, словно подставил шею под заслуженный удар. Удара, разумеется, не последовало. И тогда он выпрямился, продолжил с большой скорбью в голосе:

— Осмелюсь доложить, господин гауптман, как установлено следствием, известный вам лесничий Горивода являлся большевистским агентом. Прикидывался сторонником нового порядка, а сам Москве служил.

В кабинете, где было тесно от вызванных, вдруг зазвенела тишина: словно все и враз дышать перестали.

Фон Зигель, которому казалось, что он предусмотрел любую, самую невозможную уловку Свитальского, растерялся на какие-то считанные секунды, настолько растерялся, что позабыл хмуриться и сурово, беспощадно глядеть на начальника своей полиции. И тот, уловив это и осмелев, продолжал уже более уверенно, хотя и торопливо:

— Как установлено следствием, названный Горивода, большевиками был специально оставлен здесь для организации саботажа и диверсий. И танк, как нам удалось выяснить, был им запрятан для того, чтобы этим летом внезапно ударить по нашим тылам. Был названный Горивода не одинок. С ним в сговоре пребывал Аркадий Мухортов, который по приказу Гориводы жил в Слепышах и лично вами был назначен старостой деревни и даже к награде представлен.

Здесь Свитальский выдержал паузу, достаточную для того, чтобы фон Зигель и все прочие осознали и запомнили главное: не только его, Свитальского, но и самого господина коменданта ловко обманул подлец Горивода — большевистский агент. Да еще как обманул!

Действительно, все запомнили это. На всякий случай. А Золотарь, кроме того, только сейчас понял, почему еще вчера без всякой вины были схвачены двое полицейских и брошены в застенок.

— Другие двое — Никифор Мышкин и Михайло Долбоносов — нами взяты и во всем сознались, — закончил Свитальский вовсе уверенно, поняв, что фон Зигель, похоже, надежно заглотил приманку; да и как было не сцапать ее, если она и ему указывала путь, может быть, даже не только к спасению, но и к славе? Ведь что ни говорите, а теперь он может рапортовать своему начальству о том, что, проявив бдительность, находчивость и упорство, обнаружил и обезвредил — под корень свел на нет! — группу агентов Москвы! Прекрасно замаскировавшуюся группу!

Правда, фон Зигель уже понял, какую выгоду он может попытаться извлечь из выдумки Свитальского (а в том, что все это ложь от начала до конца, он не сомневался ни минуты), и взглянул на него несколько добрее, можно сказать, — почти ласково.

Однако, чтобы скрыть свои истинные чувства, чтобы обезопасить себя и проверить, все ли предусмотрел Свитальский, выдвигая свою версию, он спросил:

— Горивода? Мухортов? Позвольте, разве не вы докладывали мне, что они искренне преданы нам и убиты врагами Великой Германии?