Время раннее, а душно, как обычно бывает перед грозой. Но на небе пока ни одного белого пятнышка, которое можно было бы принять за облако.

Закрыв дом и тщательно, как учила Анель Казимировна, проверив замок, Виктор пошел к Пине.

«Пина не Висла», — сказала как-то Анель Казимировна. Какова она, Висла, этого Виктор не знал, а с одного берега Пины на другой можно запросто камень бросить. Берега — приступочки метра в полтора или два. И еще Анель Казимировна рассказывала, что в половодье Пина спокойно переваливает через эту береговую кромку и морем разливается по лугам и окрестным болотам. Может быть, в то время Пина и красива, возможно, отдаленно и напоминает какую-то другую, настоящую реку, но сейчас, летом, когда солнце иссушило ее, она — только длинный и не очень извилистый ров, где чуть шевелится ленивая и парная темная вода.

Виктор по мосту перешел на тот берег и расположился на узкой полоске песка, которая, как беловатый язык, врезалась в Пину. Слева от Виктора — мост, по которому изредка простучит колесами одинокая крестьянская подвода, за спиной — кусты ивняка, а прямо перед глазами — Пинск. Серый, словно думающий о чем-то печальном.

В реке в это неурочное время плескались только ребятишки, да недалеко от Виктора сидело несколько парней. Судя по одежде и тому, как они деловито поедали хлеб, это были рабочие лесопилки или портовых мастерских, у которых, видимо, обеденный перерыв.

Некоторое время Виктор одиноко лежал на горячем песке и смотрел в небо. Смотрел на голубое небо, а видел то родную туру и белое здание горисполкома на высоком обрывистом берегу Тюменки, то мысленно разговаривал о своей жизни с бывшими одноклассниками, спрашивал у них совета. И вдруг тень человека бесшумно легла ему на грудь. Он покосился на подошедшего парня.

— Огонька не найдется? — спросил парень, показывая самокрутку.

В обязанности Виктора, кроме всего прочего, входило и разжигать огонь по первому требованию Анель Казимировны, поэтому спички всегда лежали в кармане. Он, встряхнув коробку, протянул ее парню.

— Богато живешь, — заметил тот с завистью или издевкой. Не понял этого Виктор, ну и не ответил.

Парень вернул спички, но не ушел, сел рядом. От самокрутки остался уже маленький огарок, когда он спросил:

— Сам-то с востока? Советский?

— А тебе какое дело?

— Не ори… Потому и спрашиваю, что не пойму: панской угодливости нет в тебе, а в холуях ходишь.

Виктор растерялся от неожиданного оскорбления, только и смог пробормотать:

— В каких таких холуях?.. Да я, если хочешь знать…

— А как же тебя величать, если твой народ кровью исходит, а ты из-под панны горшки выносишь?

— Я просто живу у нее…

— Рассказывай вон тому, семилетнему, он, может, и поверит. А у меня свои глаза есть. Да и знаю я эту Анельку. Хорошая и первейшая курва.

— Да как вы можете так?!

— Еще раз прошу — не кричи: в городе много лишних ушей. А высказаться я был обязан, чтобы окончательно понять тебя, чтобы, так сказать, полное представление о тебе иметь.

Была в голосе парня какая-то необъяснимая сила, которая глушила злость в зародыше и пробуждала неодолимое желание обязательно услышать до конца все, что скажет этот голубоглазый рыжий парень. Пусть даже очень горькое, даже обидное.

— До тридцать девятого года, пока мы с Россией не объединились, не одевалась сама твоя Анелька: прислуги полон дом был. Муж-то у нее — Брозда, всему Пинску богач известный. И враг Советов матерый. Ваши его в Сибирь на холодок выслали… А ты его мадам обслуживаешь. Разве не холуй?

Парень поднялся и, припадая на левую ногу, заковылял к своим. Он уже шагал вместе с товарищами, когда Виктор пришел в себя и крикнул:

— Послушайте!

Остановилась вся группа рабочих. Почти в центре ее пламенела знакомая голова.

— Чего тебе? — неприязненно пробасил кто-то.

— Как вас звать?

— Петром его дразнят. Понял? Петрусь по-белорусски, — ответил тот же бас.

Слова Петра внесли в душу такую сумятицу, что Виктор ни о чём другом и думать не мог. Виновата ли Анель Казимировна в том, что ее муж — враг всего советского? А может, ее насильно за него выдали? Ведь известны же из литературы такие примеры? Ну и жила с ним не любя, жила в силу обычаев своей страны, где, видать, порядки еще те держались.

А о том, что сама Анель Казимировна — человек хороший, говорит ее отношение к нему, Виктору. Никто не обратил на него внимания, когда он, растерянный и безмерно уставший, сидел у стены монастыря. А она заметила, приютила. Даже вид выправила, под племянника замаскировала, чтобы уберечь от пытливых глаз соседей и гестапо! Скажи, Петро, что ей будет, если гестапо все же пронюхает про него, Виктора? Молчишь? То-то и оно…

Пришел Виктор к этому выводу, и сразу стало легче. Только теперь он по-настоящему увидел и косые струи дождя, и двор — маленькое озеро, на пузырившейся от ливня поверхности которого беспомощно покачивались щепочки и другой мелкий мусор, неизвестно где прятавшийся от глаз до этого дождя. Виктор в одной рубашке выскочил под ливень и вырвал доску, прикрывавшую подворотню. Исчезло препятствие — вода хлынула в длинную щель дружно, неистово. Когда Виктор вернулся на крыльцо, озерко уже исчезло, лишь ручеек весело пересекал двор, мелея буквально на глазах.

Грозовая туча накрыла Пинск только краем своего черного крыла и примерно через час ушла к Бресту, погрохатывая громовыми раскатами. Солнце сразу жадно набросилось на лужи и отдельные капельки. Набросилось с такой жадностью, будто умирало от жажды. Двор скоро высох, только неглубокая канавка-осталась там, где еще недавно, игриво пенясь, стремительно несся ручей.

На следующий день, едва солнце осилило подъем к зубцам монастырской стены, Виктор пошел к Пине, чтобы встретиться с Петром и высказать ему все, что так хорошо продумал. Но ни рабочих, ни Петра не было. Только какой-то старик равнодушно смотрел на пробковый поплавок, воткнутый в неподвижную воду реки.

— Сидай, паныч, ко мне, сидай, — приветливо улыбнулся старик.

Виктор сел: может, все же придет Петро?

— Панычу кого-то нужно? Паныч кого-то ждет? — не унимался старик. — Может, я подскажу, где искать?

Виктор пытливо посмотрел на старика. Во внешности его ничего примечательного: много таких богобоязненных старичков ходит в церковь, разговаривает елейным голосом, а в душе всегда готовы запродать своего ближнего. И он ответил до неприличия сухо:

— Время свободное есть, вот и сижу.

— Ну, ну… Или я против?

Примерно с час они сидели молча, каждый думая о своем. Наконец старик смотал леску, встал и сказал, улыбаясь глазами:

— Если у паныча есть время, то не пройдет ли он со мной? Занятную штуку покажу.

Они подошли к домику, притулившемуся за костелом. Карниз домика облеплен гнездами ласточек. И на одном из них была хорошо видна заплата, замуровавшая входное отверстие.

— Видит паныч это гнездо? Ему оно о чем-то говорит?

Виктор пожал плечами.

— В это гнездо, когда ласточек не было дома, залезли воробьи. Вернулись ласточки, а их жилье занято. Как вам это нравится? Конечно, давай совестить воробьев… Но те — птицы нахальные, горластые и слушать просьб не хотят… Тогда ласточки собрались всей стаей и мигом замуровали подлецов. Вот так-то.

— К чему вы все это мне рассказали? — спросил Виктор после небольшой паузы.

— А просто так, жизненный случай. — Старик приподнял соломенную шляпу, церемонно поклонился и свернул в проулок.

Еще раз взглянув на мертвое гнездо, Виктор пошел домой. Он был уверен, что правильно понял старика. Только почему старик все это рассказал ему, Виктору?

Весь день мысли помимо его воли возвращались к замурованному гнезду, и весь день крепла убежденность, что теперешняя его жизнь — трусливое бегство от войны, что сейчас он вовсе не комсомолец, а самый обыкновенный дезертир. И еще подумалось: узнают об этом отец или товарищи по школе — большего позора не придумать, и он твердо решил бежать. Разве Анелька добровольно отпустит?