Когда Виктор отказался пить самогон, пан Стась окончательно уверовал в правильность своих догадок и проникся к Виктору таким почтением, что даже уступил ему свое место на верхней копке: может, этот паныч, встретившись с отцом, помянет добрым словом не только капитана катера?
Не знал Виктор хода мыслей механика, но лежать на верхней койке было приятнее (иллюминатор рядом, и меньше чувствуется запах гнили, который рвется из-под слани). Поблагодарив, он устроился здесь. Увидев утром эти изменения, капитан Защепа усмехнулся, а сказал самые обыденные слова:
— Сейчас отчаливаем.
Четвертый член экипажа — пан рулевой, как его звали капитан и механик. За три дня, которые Виктор провел на катере, рулевой не сказал ни слова, никого и ни о чем не попросил, но так выразительно смотрел на человека, что тот, выругавшись или сплюнув, совал окурок или недоеденную горбушку в скрюченные ревматизмом пальцы рулевого. А стоило на берегу появиться полицаю или немецкому солдату, как рулевой, хотя тот и не мог его видеть сквозь стенки рубки, срывал с седой головы картуз и сжимался, словно ожидал хлесткого и болезненного удара.
— Сломанный человек, — сказал как-то капитан, показав Виктору глазами на рулевого. — Сын его против Пилсудского бился, ну, паны на отце и отыгрались.
Больше капитан не прибавил ни слова, но Виктор сам дорисовал картину бесконечных пыток и унижений, которые сломали человека, так безжалостно исковеркали его душу, что в ней ничего человеческого не осталось.
Три дня плавания прошли сравнительно спокойно: немцы проскочили мимо глухих прибрежных деревень, война как бы только на мгновение коснулась их, ну и жили деревни по давно установленному порядку, постоянно ожидая, что вот-вот явится кто-то и уничтожит или утвердит все привычное. Поэтому и не было слышно девичьих песен по вечерам, поэтому мужики и парубки, когда катер притыкался к берегу около их деревни, жадно впитывали все, что касалось жизни там, «под германом».
Капитан почти ничего не рассказывал, если рядом вертелся механик. Но стоило тому уйти, чтобы начать или завершить мелкую торговую сделку, как Защепа, словно между прочим, говорил о том, что немцы и берут все, что приглянется, и щедры на пули, плети и виселицы.
— Сами понимаете, новый порядок так просто не установишь, — неизменно так заканчивал он свой рассказ.
Интонации голоса у него в этот момент были явно осуждающие и новый порядок немцев, и те методы, которыми его пытались утвердить на советской земле.
За три дня плавания случилось только одно происшествие: у Виктора пропали деньги. Еще вчера вечером они мешались в кармане, а сегодня утром проснулся — и нет их. Исчезновение денег было столь неожиданным и даже невероятным, что Виктор стал шарить по всем своим карманам. Защепа, с которым они были в рубке, заметил это и спросил:
— Потерялось что-то?
— Так просто…
— Деньги? — Теперь Защепа испытующе смотрел в глаза.
Виктор не выдержал тяжелого взгляда, опустил голову.
— Стоп! — бросил Защепа в переговорную трубу и повернул нос катера к песчаной косе.
Еще не улеглись волны, поднятые катером, как Защепа опять крикнул в переговорную трубу:
— Пан механик, прошу ко мне!
Механик, вытирая руки паклей, появился в рубке, скользнул ясными глазами по сконфуженному Виктору и уставился на капитана.
— Пан механик, у нас на катере есть вор. Он украл деньги у пана Капустинского, — каким-то деревянным голосом сказал Защепа.
— Матка боска, покарай его! — истерично воскликнул механик, хотел сказать еще что-то, но Защепа перебил:
— Пану механику известно, что я сделаю с вором? Привяжу его на трос и потащу по реке за катером.
— Но у пана рулевого такое слабое здоровье…
— Я говорю не о пане рулевом, а о воре.
— Иисус свидетель, кто же, кроме него, мог украсть? Вы с паном Капустинским вне подозрений…
— Рулевой — тоже.
— Значит, пан капитан обвиняет меня? А какие у него доказательства? Слава богу, я законы знаю…
— Пан механик понял меня? Трое отпадают, значит, остается четвертый.
Пан Стась во весь голос пространно, призывая в свидетели всех святых, клялся, что он понятия не имеет о том, были ли вообще деньги у пана Капустинского.
На эту истерику Защепа ответил лишь одной фразой:
— Пан механик из его денег лично взял однажды только одну купюру.
Механик опять заголосил, проклиная судьбу, которая привела его на этот катер, где кто-то ворует, а он отвечай.
Защепа молчал.
Тогда после небольшой паузы механик вдруг спросил:
— А если они найдутся? Ведь мог же пан Капустинский выронить их?
— Это лучший выход. Чтобы они нашлись.
— Тогда давайте искать?
— Пусть пан механик ищет, а мы останемся в рубке, — ответил Защепа. Его кулаки были сжаты до синевы в суставах, на скулах перекатывались желваки. И тут он словно впервые увидел и побледневшего рулевого, и Виктора, который от стыда не знал, куда деться. Увидел — и сказал необыкновенно спокойно: — Деньги найдутся.
И они нашлись. Об этом восторженно крикнул пан механик.
— Пусть пан механик положит их на столик в кубрике и идет в машинное отделение, — распорядился Защепа. А когда мотор снова затарахтел, он процедил: — Паны, сто чертей вам в печень!
Скоро все словно забыли о недавней краже. Защепа лег спать, приказав разбудить, если что-нибудь случится, рулевой безмолвно крутил штурвал, вгоняя катер в изгибы Припяти, а механик растянулся на палубе и напевал что-то веселое. Казалось, один Виктор все еще переживал случившееся. И больше всего его интересовало, почему механик не украл этих денег тогда, в Пинске, когда он сам отдавал их? Почему именно сегодня решился на кражу? Не знал Виктор, что механик слышал, как Защепа сказал ему, Виктору: дескать, завтра тебе уже сходить с катера. Не мог Виктор догадаться, что эта фраза вызвала смятение в душе механика и он всю ночь проворочался на своей койке и лишь перед рассветом пришел к выводу, что деньги надо взять немедленно: паныч богатый, может, и не спохватится или не подымет шума из-за такой мелочи, а ему, пану Стасю, эти деньги ой как пригодятся.
К вечеру, когда тени деревьев черным мостом легли на воду, ленивая Припять все же доплелась до Днепра, и капитан с Виктором сошли на берег.
— Хотел тебя подальше забросить, но теперь боюсь: механик — дерьмо порядочное, как бы в отместку чего не наболтал первому же полицейскому посту.
— Ничего, дальше я сам, — постарался бодро заверить Виктор, хотя его и страшили надвигающаяся ночь, длинная дорога и неизбежные встречи с немцами.
— На прощанье одно скажу; на катере ты правильную позицию занял. И слабого не шпынял, и перед сильным не заискивал. Словом, человек был… Меня-то узнал или нет?
— Вы с Петром были, когда он спичек просил.
— Узнал, значит… Что же не намекнул на знакомство?
— Вы — старший, вам и виднее, встречались мы раньше или нет.
— Резонно… И еще одно, самое главное… Лучше лютейшую смерть принять, чем человека в себе погубить… На, держи на первое время. — И он протянул краюху хлеба и кусок желтоватого сала.
— Спасибо… За все спасибо. — Виктору боязно оставаться одному, ему даже понравилось на катере, и он давно решил попросить Защепу, чтобы тот оставил его у себя в команде, но сказать это смелости набрался только сейчас: — А можно, я останусь у вас? Простым матросом?
Защепа словно ждал этого вопроса и ответил сразу:
— Что нельзя, Виктор, то нельзя. Здесь война с фашистами только начинается.
— Так я же значкист! И ГТО, и ГСО, и ПВХО у меня есть! Даже нормы на «Ворошиловский стрелок» сдал, только значок не получил еще!
Защепа неожиданно тепло улыбнулся и сказал:
— Все это у тебя на лбу и написано. И что комсомолец, и значкист ты. И вообще — до мозга костей советский. Потому и подошли к тебе, потому и помогаем к своим выбраться. Здесь ты запросто выдашь себя и погибнешь… Ну, привет там всем нашим!
Виктор проводил глазами катер, повернувший обратно в Припять, и осмотрелся. Вот он, Днепр. Ничего река, даже на Туру похожа: в меру широка, и правый берег крутой, обрывистый. За Днепром чуть синеют леса. Кажется, нет им конца и края, но, помнится, на уроке географии говорили, что здесь лесостепь, постепенно переходящая в степь. Значит, леса — обман зрения. И вообще многое на земле — обман, если не зрения, то слуха или еще чего. Взять вот эту тишину, которая так нежно обволакивает и баюкает землю. Сплошной обман эта тишина. Она в любую минуту может взорваться выстрелами, предсмертными криками людей. Как тогда, при бомбежке поезда.