Афоня глянул на него и сник, подчинился приказу. В это время на стол вскарабкался человек в штатском, встал так, чтобы даже нечаянно не задеть офицера, и уставился преданными глазами на его бесстрастное, сухое лицо. И столько рабской угодливости было во взгляде и позе человека в штатском, что, хотя он еще не произнес и слова, Виктор уже люто ненавидел его.

Наконец офицер заговорил. Виктор четыре года изучал в школе немецкий язык, был даже отличником, но сейчас ничего понять не мог. Так отрывиста и криклива была речь офицера.

— Господин комендант района гауптман фон Зигель доводит до вашего сведения, господа свободные землепашцы, что в Степанкове бандиты убили солдата великой немецкой армии, за что и наказаны, — перевел человек в штатском.

Далее он говорил о том, как доброжелательно немецкое командование относится к землепашцам, а закончил так:

— Короче говоря, сволочи, у господ немцев порядок железный, и вы кровью умоетесь, если его нарушите!

Фон Зигель одобрительно кивнул. Ненависть Виктора к фон Зигелю и переводчику в этот момент была столь велика, что из всей длинной речи запомнилось лишь одно: какое бы правило ты ни нарушил, тебя ждет расстрел; а если поднимешь руку на немца, кроме тебя, будет расстреляно еще и пятьдесят жителей той деревни, в которой или около которой будет найден убитый.

Немцы уехали, а народ стоял, словно вросли в землю ноги. Наконец дед Евдоким заорал:

— Чего глаза таращите, господа-сволочи?

И зло матюкнулся.

Афоня жил, оказывается, через дом от Виктора, и шли они вместе. Виктора просто раздирало, желание действовать, желание доказать фашистам и их холуям, что им не удалось никого запугать. Однако он не знал, с чего начать, как поступить. Понимал только, что еще коротки руки, не дотянутся они до фон Зигеля. И Виктор спросил:

— Знаешь того? Который переводил?

— Староста из Степанкова. До войны такой улыбчивый, обходительный был, а теперь ишь какое лицо показал, — затараторила грудастая молодка, которая шла, вцепившись в локоть Афони. — Да вы — не знаю, как вас величать, — зайдите к нам, поговорим, время скоротаем. У меня на такой случай и бутылочка припасена, и сальце найдется.

— А ну, застопори, Груня, — беззлобно сказал Афоня, и она будто подавилась последними словами.

— Вы идите, а мы тут посидим, покурим, — решил Виктор и остановился у бревна.

Клава взглянула на Виктора, хотела что-то сказать или спросить, но сдержалась и поспешно зашагала дальше, увлекая за собой Груню.

Бревно, потрескавшееся и потемневшее от времени, лежало около старого пожарища. Видимо, давно, может быть больше десятка лет назад, сгорел здесь дом. Хозяин сначала намеревался воздвигнуть новый на этом месте, даже строительный материал начал завозить, но потом раздумал строиться или какая другая причина помешала, вот и осталось с той поры это бревно. Если судить по подсолнечной шелухе, многие жители деревни сиживали здесь, милуясь или обсуждая свои дела. А теперь на том же бревне устроились два пришельца, которых только война занесла в эти края.

— Дорогу в Степанково знаешь? — спросил Виктор, у которого окончательно окрепло решение убить хотя бы старосту.

Афоня кивнул.

— Где он живет? С кем?

Афоня понял, о ком идет речь, и ответил:

— Дважды к нему уже бегал. Гусака и мед унес, чтобы добрым ко мне был… Живет в одном доме с полицаями. Только вход отдельный.

— Когда стемнеет, стукнешь в окошко, — сказал Виктор так, словно его старшинство было неоспоримо, и не спеша, не оглянувшись ни разу, зашагал к дому, на крыльце которого его ждала Клава. Она ни о чем не спросила, только как-то очень внимательно посмотрела на него. Виктор притворился, будто не замечает ее взгляда, прошел в кухню, достал из тайника пистолет, сунул его в карман и вернулся во двор, где Клава кормила двух последних кур, чудом уцелевших после нашествия немцев.

— Где топор? Дровишек наколю, — сказал Виктор, снимая пиджак.

Остаток дня он потел над березовыми кругляками, яростно вонзал в них топор, а сам думал, что хорошо бы вот так, одним махом, садануть и по голове Зигеля, и вообще по всем фашистским головам.

Вместе с усталостью пришли и первые сомнения. Теперь он уже не был так уверен, что убить старосту — правильное решение и это им по силам. Может быть, начать с чего-то другого? И, не посвяти он в свои планы Афоню, отказался бы от попытки устранить старосту. Но теперь отступать было поздно (еще обвинит Афоня в трусости), и Виктор решил: если Афоня постучит в окно, он пойдет в Степанково и лично убьет старосту. А трухнет Афоня — он, Виктор, будет сидеть дома: значит, не судьба ему быть судьей перевертыша.

Афоня не постучал — поскребся в окно. Виктор почувствовал, как неприятный холодок волной прокатился по телу, но вида не подал, надел пиджак и шагнул к двери. Клава метнулась наперерез:

— Ты куда?

— Надо, Клава, — ответил он и сам удивился необычной сухости своего голоса.

Сказал это — Клава бросилась к вешалке, сняла с нее плащ отца и протянула Виктору. Потом заботливо поправила отогнувшийся воротник пиджака. На крыльцо не вышла, но в сенцах стояла до тех пор, пока в ночной тишине не стихли шаги Виктора.

Шли молча, хотя Виктору очень хотелось спросить Афоню, откуда у него автомат, ствол которого чуть выглядывал из-под полушубка. Только у самого Степанкова, когда потянуло недавней гарью, Виктор скупо сказал:

— Его бы за село выманить.

— Скажу, есть верный человек с золотишком, — ответил Афоня.

То, что Степанково — село большое, Виктор понял сразу, как только вслед за Афоней начал петлять по темным и безлюдным улочкам. Все было вроде бы обычным в этом селе: и избы, глядящие на улицу темными окнами, и колея, в которую нет-нет да и попадет нога, и скворечники на длинных шестах, угадывающиеся на фоне неба. Одно было непривычно, одно раздражало и беспокоило — запах гари, не ослабевающий, а усиливающийся с каждой минутой. Страшно Виктору, так страшно, что убежал бы отсюда, но рядом идет Афоня…

— Здесь, — прошептал Афоня, когда они уперлись в черную стену дома. — Держи, а я пошел. — И он протянул Виктору автомат.

Виктор слышал, как Афоня стучал в дверь. Невольно подумалось: «А не ловушка ли это, не выдаст ли Афоня?» Но руки сжимали автомат. Может, он поломанный? Виктор, как учил хозяин лесной сторожки, оттянул на себя затвор и убедился, что пружина готова, повинуясь его пальцу, бросить затвор вперед. Стало легче и спокойнее.

Голоса Афони и старосты он услышал гораздо раньше, чем увидел темные силуэты людей.

— Если меня будут спрашивать, скоро вернусь. Ясно?

— Будет исполнено, господин староста, — бодро заверил кто-то.

— Где он? Далеко идти?

— Близехонько, господин староста. Иначе разве бы я посмел вас тревожить среди ночи? Главное — дело верное и прибыльное.

Пропустив Афоню и старосту вперед, Виктор тенью заскользил за ними. Вот и крайняя хата села. Дальше — поле и безмолвный лес.

— Теперь куда? — спросил староста, в голосе которого не улавливалось и тени беспокойства.

Эта самоуверенность старосты так взбесила Виктора, что он подскочил к нему и ткнул его в грудь автоматом:

— Прямо, сволочь!

Староста испуганно шарахнулся к Афоне, ища у него защиты, но тот со всего плеча саданул его кулаком. Дикая злоба одного и угрюмое молчание второго убедили старосту в том, что его жизненная тропочка уже исхожена, что еще минута-другая, и она навсегда оборвется. Понял это — и при обыске не сопротивлялся, а потом и к лесу зашагал обреченно.

А Виктора уже покинула решительность. Сопротивляйся староста, он бы выстрелил в него, и дело кончено, а как быть теперь? Ни с того ни с сего взять и убить? Выручил Афоня, который протянул руку за своим автоматом и предложил:

— Давай сунем его в колодец? Тут заброшенный есть.

При упоминании о колодце староста будто очнулся от дурного сна, рванулся в сторону, но Виктор вовремя подставил ногу, и тот упал. Однако сопротивлялся он до тех пор, пока Афоня не заломил ему руки за спину и не связал их. Тогда староста взмолился: