Скрылся за поворотом дороги концевой танк, на прощание выстрелив копотью в розовеющий куст шиповника, появились три грузовика с солдатами. Переваливаясь на ухабах, машины прошли мимо разбитой телеги и самовара-лепешки.

Иван Каргин лежал так близко от дороги, что видел равнодушные глаза немцев. И все же он не выстрелил: двумя патронами не изольешь всю злобу, не отомстишь за все людские страдания, а сам вновь останешься безоружным.

Солнце давно село, и сумерки густеют. Еще немного — и лес на противоположной стороне дороги сольется в сплошную зубчатую стену. Иван Каргин вдруг с отчетливой ясностью понимает, что они, пять советских солдат, бредущих по вражескому тылу, попусту тратят драгоценное время. Вообще за дни одиночного скитания он убедился, что лучше идти днем. Фронт, может быть, и следует переходить или переползать ночью, а идти к нему нужно только днем: все прекрасно видно, и за час под ноги ложится больше километров.

Значит, сегодняшний вечер потерян. Считай, что только по своему недомыслию не пройдены сегодня километры, которые приблизили бы к заветной цели.

В этот момент на дороге появилась толпа людей. Они шли во всю ширину дороги. Когда колонна поравнялась с местом засады, Иван разглядел, что это пленные. На многих были грязные, окровавленные повязки. Шли устало, обреченно волоча ноги.

По обочинам дороги шагали конвоиры в сапогах с широкими голенищами, из которых торчали магазины автоматов. Конвоиры не кричали, не подавали команд голосом, если кто-то из пленных, по их мнению, нарушал порядок. Просто подходили и со всего размаха тыкали автоматом под ребро. Пленный чаще всего вскрикивал и сгибался пополам. Моментально соседи закидывали его руки себе на плечи и почти волокли дальше по дороге.

От колонны метров на сто отстали конвоир и пленный. Русский солдат с окровавленной повязкой на голове часто останавливался, бессильно опустив голову. Конвоир каждый раз равнодушно, без злобы ударял его автоматом. Пленный делал несколько неверных шагов, и все повторялось сначала. У немца на пряжке поясного ремня было выдавлено: «Бог с нами»…

Но вот пленный опять остановился. Покачнулся и упал. Его пальцы сгребали дорожную пыль.

Конвоир закинул автомат за спину, достал из кармана пистолет. Выстрел прозвучал глухо.

Иван Каргин еще до конца не поверил своим глазам, а на дорогу уже выполз Юрка, встал и, шатаясь, побрел за колонной пленных. Без труда конвоир догнал его и привычно ткнул автоматом в спину. Но Юрка не был истощен до предела.

Ловким ударом ноги он выбил автомат из рук врага и вцепился в его горло пальцами, которые от злости в эти минуты были невероятно сильны.

Иван Каргин не знал, какая сила и когда выбросила его на дорогу, нацелила штык в спину немца. Он опомнился, лишь услышав Юрку:

— Ходу!

Иван метнулся в темноту, густую под деревьями, и оглянулся. На дороге лежали два неподвижных тела. Около немца оружия не было, значит, взял Юрка… И все же Иван вернулся, сорвал сапоги с ног фашиста. В лесу протянул их Григорию:

— Держи.

— Нашего похоронить бы надо, — ответил тот.

Лопат не было. Ножей тоже. Тело солдата просто утащили в лес, втиснули в яму под корнями упавшего дерева и завалили хворостом.

Иван Каргин никогда не выступал на собраниях: нечего болтать о том, что старшие решить могут. А сегодня, когда остановились на ночлег, начал первый:

— Ежели разобраться, то нам надо менять план действий.

— Опять на брюхе ползти? — взвился Григорий, но Павел прикрикнул:

— Не тарахти!

— Что предлагаешь? — спросил Петрович.

— А то, что у пятерых нет настоящей боевой силы. Это тебе даже не отделение… От наших щипков фашисты не сдохнут, даже не замедлят наступления… Скорее надо к своим пробиваться, чтобы сообща действовать.

— Значит, глаза пусть видят, а руки вмешиваться не смей? — по-прежнему горячился Григорий.

— И чего ты, Гришка, такой бузотеристый? Иван дело предлагает, мысль общую высказывает, а ты все поперек дороги встать норовишь, — сказал Юрка.

Он теперь владел единственным автоматом, а пистолет немецкого солдата отдал Петровичу.

— Бить фрицев будем. Если скорости нашей не помешает, — высказал свое мнение Павел, ложась на землю и заботливо прикрывая затвор винтовки подолом гимнастерки.

— Так и запишем в резолюции, — подвел итог Петрович.

Светлая россыпь звезд запуталась в ветках деревьев. Где-то далеко на востоке рвутся бомбы. Их разрывы доносятся тяжелыми вздохами.

— Я все над твоими словами, Иван, думаю, — шепчет Петрович. — Это когда ты сказал, что глупая у тебя честность была. Ну, когда ты часовым стоял… Глупой честности не бывает. Есть только одна большая честность… Ты слушаешь меня?

— Валяй дальше.

— Ни умной, ни глупой честности нет. Это все ты сам выдумал. Беда твоя в том, что ты не учел изменений обстановки. Сам глупость сотворил, а на честность и параграфы устава валишь! К примеру, поставили тебя лодки охранять. Чтобы без соответствующей бумажки никто не брал их. И вдруг — человек погибает, спасти его можно только с лодки. Как поступишь? Дашь лодку без письменного на то разрешения или нет?

— Тут и спрашивать нечего!

— Вот! Тут ты сразу сообразил, что начальство просто не могло предусмотреть всего: жизнь, она такое отчебучивает.

— Я и говорил, что с мозгой к параграфам подходить надо.

— Правильно говорил. А вот к честности зря ярлык привесил. Это я тебе по-дружески говорю.

— Может, и так…

Помолчали и опять шепотом:

— Иван, а ты в нашу победу веришь? Что разобьем фашистов? Веришь?

Вопрос прямой, на него нужно отвечать так же прямо. Но что? Не слыхал еще рядовой Каргин ни об одном бое, который выиграли наши. И враг по-прежнему стремительно движется на восток, к Москве.

Казалось бы, плохи дела, а в душе держится вера в победу, и точка! И доказательств нет, а вера в победу крепкая!

— Без этого — ложись и сразу помирай, — наконец говорит Каргин.

Вторую неделю идет Каргин с новыми товарищами. Первые дни донимала жара, а теперь одолели грозы. В день хоть одна да сольет раскаты грома с грохотом уже близкой канонады.

Почти две недели во вражеском тылу… Еще гуще обросли бородами, еще больше осунулись и оборвались. На солдатских, ремнях пришлось просверливать новые дырочки, основательно отступив от крайней. Все время хотелось есть и спать. Особенно — спать. И это легко объяснимо: убили немца — в его ранце обязательно найдешь хоть пачку галет, чтобы заморить червячка. Да и скот безнадзорный по лесу бродит. Конечно, жаль было резать корову из-за нескольких кусков мяса, но однажды случилось и такое: так и так в лесу погибнет.

Ели мясо без соли и хлеба. Одно мясо ели.

А вот спать не приходилось. Днем — погоня за быстро отступающим фронтом. До полной темноты погоня. Потом падали на мокрую землю, забывались на несколько минут, чтобы вскоре проснуться и лязгать зубами от холода. В одну из таких бессонных ночей Павел вдруг разговорился:

— Как бате правду про Володьку написать — ума не приложу. Мама умерла сразу после родов, батя сам нас нянчил, из-за нас и не женился, чтобы мачехи не было… А Володька башковитый был. И любили же мы с батей его!.. Чтобы Володька смог на инженера учиться, я после семи классов в трактористы пошел: батя — кузнец, тяжело ему было двоих поднимать.

— Значит, вы — колхозники, — уточнил Петрович.

— «Красный пахарь», Кировская область, — ответил Павел.

— Земляк, выходит? — с радостью воскликнул Каргин. Ему хотелось хоть немного отвлечь Павла от тяжелых дум, поэтому и заговорил излишне оживленно: — А я — пермский! Вечером сел в поезд, а утром уже у тебя!

Павел посмотрел на него. Была ночь, но свет луны падал на лицо Павла, и Каргин хорошо видел его грустные глаза. В них были удивление и немой вопрос: «И ты можешь сейчас говорить такое?» Каргин стал закуривать, чтобы скрыть смущение.

— А вот меня и искать не будут, детдомовский я. Из-под Пензы, — излил свою тоску Юрка.