— Попадет такая штука в голову — синяк, пожалуй, будет, — сказал как-то Бородачев, рассматривая упавший около него осколок величиной с ладонь.

Шутка Захара всем понятна: от такого осколка, пожалуй, и каска не спасет!

Где-то далеко, за одним из многих поворотов реки, ползут по небу разноцветные точки трассирующих пуль. А вот и прожектор. Голубоватым столбом он уперся в звездное небо, потом метнулся в одну сторону, в другую, словно рубанул невидимого отсюда врага, и наконец замер, остановившись на сверкающей серебром звездочке. Она медленно движется, а прожектор, как привязанный, — вместе с ней. Трассирующие пули устремились к звездочке, она заметалась, потом, крутясь, понеслась к земле. Багровая вспышка озарила склон высокого кургана. Луч прожектора важно прошелся по небу и исчез.

— Одним меньше, — сказал Щукин.

— Самолеты с кормы! — крикнул Бородачев и по привычке рванул на себя рукоятки пулемета.

Над катером пронеслась черная тень. Самолет прошел так низко, что воздух, взвихренный его винтами, сбросил с катера часть маскировки. Немного погодя самолет пролетел еще раз. Но и теперь по нему не стреляли. Нельзя: катер сегодня простой наблюдатель и вступит в бой лишь в крайнем случае. Если он обнаружит себя раньше времени, то самолеты могут уйти и поставить мины в другом месте. Тогда о них никто и знать не будет, пока они не взорвутся.

Комары тучей повисли над катером, но никто не замечает их укусов. Все наблюдают и слушают. Пусто на Волге. Не светятся окна салонов на пароходах, не гудят, требуя себе дороги, буксиры. Все они прижались к берегу, замаскировались ветками и ждут рассвета.

Над катером снова самолет. Он сбросил бомбу, и нарастающий вой давит на барабанную перепонку, сгибает спину. Хочется стать маленьким, незаметным. Вите кажется, что на него смотрят матросы, и он напрягает все силы для того, чтобы не пригнуться, не спрятать голову за тумбу пулемета. Ведь стыдно бояться тому, кто сам тушил зажигалки в Ленинграде.

В это время к нему и подходит Курбатов. Он ничего не говорит, а только кладет свою теплую руку на Витино плечо, и сразу становится не так страшно.

Впереди катера два сильных удара по воде.

— Поставил, подлец, две мины, — шепчет Курбатов.

Самолет делает круг, спускается еще ниже, и вот на берег брызнули две огненные струи пуль. Одна пуля ударилась о якорь, лежавший на палубе, высекла искры и, взвизгнув, отскочила в сторону.

— Заметил, да? — шепотом спросил Витя.

— Нет, хитрит. Прогоняет с берега, — ответил капитан-лейтенант. — Еще ставить будут.

Действительно, вскоре появились другие самолеты. Они обстреливали из пушек и пулеметов берега, но теперь Витя не обращал внимания на пули, а старался услышать знакомые свист и удар по воде. Таких ударов он насчитал восемь.

На посветлевшем небе обозначились горбы правого берега, и самолеты улетели. Над поверхностью воды, подгоняемые ветерком, проплывают клочья полупрозрачного тумана. Около берега врассыпную метнулась мелкая рыбешка, спасаясь от проснувшегося и голодного речного хищника.

Сейчас бы поспать, да нельзя: работа только начинается.

Витя снял каску и провел ладонью по смятым влажным волосам. Хорошо стоять вот так, без этого железного колпака на голове!

Невдалеке от того места, где были слышны удары упавших мин, поставили трал, но не успели пройти и километра, как заметили на берегу человека. Он стоял на обрыве и что-то кричал.

Курбатов приказал подойти к нему.

До берега оставались считанные метры, когда катер рвануло назад. Он осел кормой, палуба выскользнула из-под ног, и Витя упал. А сзади, у трала, опадал мохнатый столб воды.

— Есть штука, — бормочет Бородачев и трет рукой лоб.

Падая, он ударился головой о коробку с пулеметными лентами, и у него над левым глазом вздулась большая красная шишка.

— Потри гильзой, — советует Щукин и спрашивает Витю: — Не ушибся?

У Вити немного болит рука, но он говорит небрежно:

— Что нам сделается? Я и не в таких переделках бывал!

— Что и говорить, — соглашается Захар. — Сам видел, как ты удава чуть-чуть руками не задушил.

Это намек на ужа, и Витя предпочитает не слышать его.

Катер ткнулся носом в берег.

— Что у вас стряслось? — крикнул Курбатов.

— Мины! — ответил человек, стоявший на берегу.

Курбатов моментально спрыгнул с катера на истрескавшуюся от зноя землю, подошел к мужчине и сказал, протягивая руку:

— Командир отряда катеров-тральщиков Курбатов.

— Петр Данилыч Соснин, бакенщик…

Так вот он какой, бакенщик! Почему-то на всех картинках бакенщиками бывают старики с большими бородами и добрыми хитрыми глазами. Именно такими их представлял себе и Витя. А встретился — и ничего похожего! Обыкновенный мужчина лет сорока, кряжистый, что дубок. Лицо немного скуластое, обветренное. Смотрит он на Курбатова серьезно, спокойно.

Вите очень хочется послушать их разговор, но с катера раздается голос Николая Петровича Щукина:

— Витя, иди завтракать!

— Марш на камбуз, бывалый человек! — вторит ему Захар.

Витя лезет на катер и успевает услышать только обрывок разговора.

— Твой сынок? — спросил бакенщик.

— Механика нашего.

— А-а-а… У меня точно такой… Так я и говорю…

Больше ничего Витя не слышал и побежал к кубрику. В кубрике по настилу с тряпкой в руке ползал минер Изотов и, чтобы не услышал командир, тихонько ругался:

— Чтоб тебе лопнуть! И не мог ты свою дурацкую мину поставить с замедлением на час? Позавтракали бы матросы, а там хоть под облака подбрасывай!.. Чем теперь поить команду буду? Сколько добра по твоей глупости пропало!

— Это вы с кем разговариваете, Трофим Федорович? — прикидываясь простачком, спросил Витя, остановившись на последней ступеньке трапа.

— С кем, с кем! Конечно, с фашистом! Попадись он мне — всю его глотку кипятком залью!.. А ты что стал там? Особого приглашения ждешь? Садись завтракай!

— Я после матросов…

— После, после! — передразнил его Изотов. — Ишь, какие умные все стали! Ешь и убирайся к тралу!.. Я сегодня весь день кашеварить буду, а ты за меня тралить.

Изотов ругался еще долго, а Витя ел и лукаво посматривал на него. Трофим Федорович ругался всегда, но не было на катере человека добрее его. И коком он назначен потому, что никто так любовно не готовил обеды, никто так не заботился о команде, как Изотов. Целые дни он копошился около печурки, варил и ворчал, ворчал и варил, но если ему возвращали пустой бачок или, что еще лучше, просили добавки, он улыбался хорошей и доброй улыбкой.

Командир катера, мичман Агапов, однажды объявил ему благодарность. Трофим Федорович нахмурился, ответил, как полагается по уставу, но, уходя, сказал, чтобы все слышали:

— Незаслуженная, кажись, благодарность, раз в бачках дна не видно.

Из этого Витя сделал правильный вывод, что если хочешь жить в дружбе с коком, то возвращай ему посуду пустой, и сегодня очищает ее особенно старательно. И для этого есть веские основания: к обеду должен быть компот из варенья, и желательно получить его побольше.

— Чего торопишься? Есть по-человечески не можешь, — ворчит Изотов вслед Вите и гремит посудой.

Катера уже начали траление. На длинных буксирах сзади них идут тралы. Все матросы занимаются своими обычными делами, а Курбатов умывается, наклонившись над ведром.

Заметив Витю, капитан-лейтенант повернул к нему голову и спросил:

— Подкрепился? До обеда протерпишь?

— Подкрепился…

— Умывался?

А стоит ли умываться, если не спал всю ночь? Курбатову все ясно, и он говорит, вытираясь:

— Раздевайся, полью.

Витя послушно снимает тельняшку и подставляет руки под холодную струю.

Курбатов поливает и тихо говорит:

— И как тебе не стыдно! Умываться нужно всегда. Тебе самому легче будет.

Вите стыдно, и он старательно мылит покрасневшее лицо. А Василий Николаевич все льет и льет. Ручейки бегут по плечам, груди, спине. Немного холодновато… И вдруг целый поток хлынул на голову и спину. Захватило дыхание, и от неожиданности Витя вскрикнул.