Казалось, эта гибель должна заставить летчиков не рисковать, не стремиться к максимальному взлетному весу изношенных, израненных Ли-2. Но слишком велика была ненависть к врагу, чтобы отказаться от лишней сотни килограммов смертоносного груза.

Фашисты тоже не оставались в долгу. Полевой аэродром у Лабинской был им хорошо знаком. В течение полугода они его с успехом эксплуатировали. И хотя его прикрывали Кавказские горы, это не мешало вражеским бомбардировщикам и истребителям выходить к нему через долину реки Лабы. Удары Ли-2 по скоплениям техники и живой силы гитлеровцев в районах Верхнебаканской, Нижнебаканской, Темрюка, Васильевки, Киевской, Глебовки, Широкой Балки, порта Симеиз в Крыму вынудили немецкое командование бросить против полка авиацию.

Чтобы уменьшить точность ее работы, мы создали ложный аэродром, неподалеку от настоящего. Командовал всем хозяйством на нем летчик лейтенант Петр Томилин. Здесь выкладывали ночной старт, стоял освещенный по ночам макет Ли-2. Когда наши машины возвращались на базу, они снижались к этому аэродрому, но шли дальше с потушенными огнями. Макет же автомашиной таскали по ВПП. В одну из ночей ложный аэродром был обнаружен врагом и массированным ударом с воздуха «уничтожен». Мы смогли передохнуть и спокойно работать, не опасаясь бомбежки.

Своим чередом шла война, но и на войне тому, кто жив, ничто человеческое не чуждо. Тоска по дому, по любимой женщине, детям, родным и близким людям, по тем простым нехитрым земным радостям, которых вовсе, кажется, не замечаешь в мирные дни, с особой силой брала порой на фронте. Вдвойне тяжело было мне. Совсем недалеко от базы лежала станица Усть-Лабинская, где жили жена с дочкой. Маршруты Ли-2 не раз пролегали над станицей, и я с жадностью вглядывался и знакомые улицы, подворья, пытаясь с высоты увидеть своих. Однажды решил послать им письмо «авиапочтой». написал его, указал адрес, вложил в стреляную гильзу ракеты. К гильзе привязал груз. Пролетая над Усть-Лабинской, выбросил письмо на луг у реки Кубани. Надеялся, что подберет его кто-нибудь и передаст по назначению. Мне повезло. Как я узнал позже, мое послание нашел пастух и отнес моим родным.

Однажды комиссар полка Анатолий Георгиевич Павлов вызвал меня. Когда я пришел в штаб, он с командиром полка обсуждал итоги очередного ночного вылета.

— А-а, Горностаев, заходи, — приветливо кивнул Павлов. — Как дела в отряде?

— Идут своим чередом, — сказал я.

— Смогут твои технари суток пять без тебя обойтись? Работу не сорвут?

— Нет, — сказал я. — Ребята надежные.

— Ну что ж, — улыбнулся Павлов, — мы тут с Борисом Петровичем, решили дать тебе пять дней отпуска. Разыщешь семью, передавай от нас низкий поклон. Полетишь на У-2 с Томилиным. Он же тебя и назад доставит.

Я ничего не смог сказать, горло перехватило и на глаза навернулись слезы. Осипчук подошел, мягко подтолкнул к двери:

— Спеши, Николай, — сказал он. — Повезло тебе…

20 мая, когда солнце клонилось к закату, мы летели над Лабой, Петр Томилин приземлил У-2 у самой околицы станицы и тут же взлетел. Я проводил его взглядом и, сдерживая себя, чтобы не побежать, пошел к дому, куда два года меня не пускала война.

…Спала дочь, разошлись соседи, а мы сидели за столом, и больно было мне слушать жену, ее отца, мать.

— Натерпелись мы страху, Коленька, — тихо говорила жена. — Станция рядом, сначала немцы ее бомбили, потом наши.

— Мы тоже бомбили, — сказал я. — Наш полк.

— Вот-вот… Цистерны рвутся, небо в огне, дома, те, что поближе, сгорели. Стекла у нас повылетали. Как только налет начинается, бабка с внучкой хватают подушки, залезут под кровать, накроются, чтобы разрывов не слышать… А мы с отцом — корову на веревку и тащим ее в огород, в яму. Бомбы сыплются… Тяжко нам было. Немцы злые, мадьяры злые. Сталинград клянут, у них и присказка была: «Сталинград — чертов ад». Боялись его как огня.

А потом отступать стали, испугались, что еще один «котел» будет. День и ночь идут, идут через станицу. Последнюю муку из короба выгребли, корову отобрали. Думали, с голоду помрем. Выжили… Не вернутся они больше, Коля?

— Нет, — сказал я. — Не вернутся.

Пять дней пролетели будто один час. И вот уже У-2 заходит на посадку, я торопливо обнимаю дочь, жену… Удастся ли свидеться еще когда-нибудь? Не попаду ли я в число тех, кто будет занесен в списки потерь?.. Томилин сделал круг над Усть-Лабинской. Мы полетели в полк.

— Вовремя вернулся. Горностаев, — сказал озабоченно Осипчук. — Здесь работка подвернулась весьма непростая, так что придется пораскинуть умом, как ее получше выполнить.

«Непростую работу» нашему полку довелось выполнять по просьбе Центрального штаба партизанского движения. В Крыму попали в окружение и были блокированы карателями и полицаями у подножий гор Чатыр-аг и Черная крымские партизаны. Они сражались не только с превосходящими силами врага, но и с голодом, цингой, болезнями. Им необходима была срочная помощь. Оказать ее могли только мы.

Полеты поручили выполнить группе экипажей, которой руководил капитан А. Д. Щуровский и штурман отряда капитан А. Т. Пустовойт. Мне пришлось не только обеспечивать подготовку пяти самолетов моего отряда, но и самому летать в Крым борттехником в составе экипажа младшего лейтенанта Л, А. Скуднова.

— Летать будем из Адлера, — сказал Щуровский собрав экипажи. — Но горючего для нас там нет. Поэтому на заправку ходить будем к соседям — торпедоносцам Ил-4Ф в Гудауту. После заправки возвращаемся в Адлер, забираем груз и уходим в Крым. Глубина полетов — полтыщи километров, расчетное время в пути пять часов. Ночи сейчас короткие, поэтому задерживаться нигде не рекомендую. О сложностях полетов в горах вы знаете не хуже меня. Нужны предельная осторожность и внимание. Работы много, и чем быстрее управимся, тем лучше. По машинам…

Красный шар солнца тонул в море. Я с техниками закончил проверку всех систем на пяти самолетах. Ждали, когда подвезут груз.

— Не завидую я ребятам в горах, — сказал радист Г. А. Сай. — Немцы сейчас, после Сталинграда, злые…

— Пусть привыкают, — усмехнулся воздушный стрелок М. Н. Стародубов. — Теперь им драпать и драпать.

Подошла полуторка. Десять тюков весом в сто килограммов каждый заняли свои места в грузовой кабине.

— Готовы? — В дверь пилотской кабины высунулся штурман А. Т. Пустовойт. — Надо спешить, а то как бы рассвет над морем не прихватил.

— Готовы, — сказал я, закрыл дверь и занял свое место на широком брезентовом поясе позади летчиков.

— Помчали, — сказал командир.

Ли-2, мягко покачивая крыльями, вырулил на ВПП и пошел на взлет. Мелькнули внизу крыши домов, белая ценная полоса прибоя. Темной синей громадой, застилающей мир впереди, лежало Черное море.

— В море уйдем километров на восемьдесят, — сказал Пустовойт. — Там нас ни один черт не найдет.

— Понял, — сказал командир. — Смотри только мимо Крыма не махни.

Ровно гудели моторы, ночь густела, тьма плотно обволакивала самолет, и если бы не приборы, я мог бы смело утверждать, что машина в воздухе застыла.

— Прошли траверз Туапсе, — сказал штурман. — Усилить наблюдение за воздухом!

В Туапсе были фашисты. Значит, мы перемахнули линию фронта и не исключена вероятность появления ночных истребителей. Все молчат. Такие полеты держат тебя в напряжении, и невольно замыкаешься в себе самом, словно в коконе. Справа черной громадой наплывал Крым. Я помнил его по мирным полетам. Он тогда снял, искрился, и весело смотреть было на эту игру света в ночи.

— Занимаем тысячу метров. — Даже по голосу слышно, как посуровел Пустовойт. — Сигнальные костры выложены треугольником.

— Вижу, — сказал вдруг Скуднов.

Впереди справа мерцали три желтых пятна. Я установил режим моторам, переключил кран питания топливной системы на полный бак и вышел в грузовую кабину. Стародубов распахнул дверь. Холодный ночной ветер ревел в темном проеме. Вместе с Саем мы подтащили первый тюк к двери и уложили его на порожек. Мешок высовывался наружу, обтекаемость машины нарушилась, началась тряска. Я зацеплял один за другим фалы парашютов-полуавтоматов карабинами за трос. Ли-2 лег в вираж. Заревела сирена. Пора! Медлить в горах нельзя ни секунды — костры тут же тонут в ущельях. Отработанным движением правой ногой с силой толкаю тюк вниз, подтаскиваем новый — туда же! Разворот, ожидание, сирена, сброс… Делаем несколько заходов на цель — слишком уж мала площадка, где ждут наши грузы. Работаем в полной темноте, на ощупь. Освещение не включаем, соблюдая светомаскировку. Очередной тюк ложится в проем двери, цепляю фал парашюта за трос. Сирена. Хватаюсь за тот же трос, правой ногой резко толкаю груз, и неведомая сила рвет меня за левую ногу, я падаю. Левого сапога на ноге нет. Обжигает мысль, что фал зацепил сапог и сорвал его. Мое счастье, что обут я по-летнему на одну тонкую портянку, а то лежать бы мне сейчас где-нибудь на камнях Крыма. Поднимаюсь, заодно нащупываю и сапог, в проем двери он не попал. Стародубов закрывает дверь, и сразу в самолете становится тише.