Ей захотелось помочь ему, сказав что-нибудь очень шутливое и доброе.

– Замечательно, как это вы без глаз, без ушей…

– Ничего замечательного нет, – резко возразил он, – и быть во мне ничего замечательного не может.

– Это почему же?

– Уж такой я человек.

– Ошибаетесь, – засмеялась Елена, – а я думаю, что каждый человек обязательно чем-то замечателен. Так и отец мой думает.

От этих благодетельных слов румянец конфуза мгновенно схлынул с его лица. И он стоял теперь рядом с ней, бледный, с добрым подбородком, с глазами, радостный блеск которых был влажен и горяч, как слеза…

Случилось это вскоре после получения Карбышевым звания генерал-лейтенанта инженерных войск.

Письмо Елены коротко сообщало о том, что она вышла замуж. Прочитав письмо, Лидия Васильевна окаменела. Потом с жадной энергией перечитала его еще и еще – раз десять подряд… И тогда, наконец, лицо ее приняло выражение стремительности и порыва, большие серые глаза требовательно остановились на муже, и бледные губы решительно произнесли:

– Дика, немедленно поезжай в Ленинград!

Был момент, когда изумление, похожее на окаменелость, чуть было не овладело и Карбышевым. Но он живо стряхнул это с себя. Положение почти сразу представилось ему с наиболее ясной из всех его сторон, и он облегченно вздохнул. Елена была права. Вмешиваться не было ни малейшего смысла. Но увидеть и узнать – надо.

– И не подумаю ехать, мать.

Лидия Васильевна всплеснула руками:

– Дочь, родная дочь…

Карбышев весело насвистывал в передней; он собирался уходить и, по обыкновению, спешил.

– Прикинь тут без меня сама, да поспокойнее. И поймешь, кому из нас следует ехать…

В этот же день Карбышева вызвали к очень высокому начальству. Разговор не имел никаких предисловий. Речь сразу пошла о том, что особенности современного боя – высокая точность и плотность огня, авиация, мотомехсоединения, широкие возможности маневрирования – требуют непрерывного и четко организованного инженерного обеспечения. Ключ к победе в современной войне – правильное сочетание большого маневра с развернутой системой инженерных сооружений.

– Существует вреднейший взгляд, будто маневренная война снижает значение инженерного оборудования, едва ли не сводит его на нет. Именно вы, товарищ Карбышев, очень правильно восставали в своих последних статьях против этого взгляда…

Итак, инженерное оборудование границ – что нужно, как нужно, сколько нужно – становится важнейшим вопросом. Чтобы помочь его решению, Карбышеву надлежало выехать на западную границу, проинспектировать Гродненский укрепленный район, выработать там, на месте, практические предложения по усилению его обороны и проследить за их реализацией. Невозможно было бы придумать еще что-нибудь более согласное с тем, чего желал для себя Карбышев.

– Мы очень рассчитываем на вас…

Он вскочил с кресла и вытянулся по-солдатски.

– Слушаю-с!

И потом, как бы окончательно подтверждая безошибочность возлагаемых на него расчетов, добавил, тоже вполне по-солдатски:

– Благодарю за честь!

Пятого июня в Москве было очень холодно, среди дня из летучих белых облаков падали на улице звездочки неподдельного снега. В этот день Карбышев, выйдя из Академии Фрунзе, с удивлением разглядел на своей гимнастерке крохотные, быстро таявшие снежинки.

– Война делает вид, будто она – мир. Никто никого не бомбит, и разини думают: мир. А на самом-то деле война уже началась – война самая настоящая…

Завтра уезжает к Елене в Ленинград Лидия Васильевна. А еще через день отправляется в Гродно сам Карбышев. Было пасмурно. Свежий ветер дул с Москвы-реки. Облака жемчужно-матового цвета, перерезанные лучами невидимого солнца, мчались по небу, как расшитые золотом шелковые паруса, Река медленно развертывала зеленоватые, тяжелые воды… Карбышев не любил проводов и всегда старательно избегал их. Но в тот вечер, когда Лидия Васильевна уезжала в Ленинград, он, против обыкновения, был на вокзале. Бросалось в глаза его невсегдашнее, какое-то совсем непонятное для Лидии Васильевны настроение. Он неподвижно стоял возле вагона, который должен был увезти жену, и молчал, упрямо о чем-то думая. Лидия Васильевна все хотела поймать его светлую, собранную у глаз и губ, давно ей знакомую и постоянно новую улыбку, – увидеть ее и понять… Но улыбки не было.

– Что сказать Ляльке?

– Поздравь. А впрочем… сама догадаешься, что и как.

– Дика!

– Что?

– Поезжай-ка домой!

– Нет, нет, подожду!

И опять – молчание. Лидии Васильевне было очень тяжело. Так тяжело, что она не стерпела.

– Дика, уходи!

– И не стыдно гнать? Ведь долго, очень долго теперь не увидимся!

Наконец-то он улыбнулся слабой, бледной улыбкой. И Лидия Васильевна с неясным ощущением горя в душе подумала: «Уж лучше бы не смеялся… Что с ним? Что будет с нами?»

Затянуто продребезжали звонки – два. Дика протянул руки, быстро и крепко обнял судорожно хватавшуюся за вагонный поручень жену и помог ей подняться на площадку. Потом легко и ловко спрыгнул на перрон и пошел сначала рядом с медленно набиравшим ход вагоном, а затем все заметнее отставая от него. Лидия Васильевна, высунувшись за поручень, смотрела в сторону убегавшего к Москве дебаркадера. Слезы мешали ей. Но она все-таки хорошо различала маленькую, стройную фигуру мужа, быстро шагавшего за поездом. Она видела, как он идет, идет, идет, словно желая во что бы то ни стало нагнать поезд, и как в то же самое время что-то относит, относит и относит его назад. И вот уже она не может больше разглядеть, где Дика, и только по смутному пятнышку между двумя фонарными столбами догадывается, где надо его искать. Вот уже и пятнышка не стало. И оно пропало, и он – все пропало, все!..

Лидия Васильевна вырвала из-под ударов холодного ветра свое горящее, облитое слезами лицо и, неся в ушах свист и лязг, быстро вошла в вагон. В купе никого не было. Обрадовавшись этой пустоте, как самой счастливой из находок, она шагнула через порог и, едва успев повернуть за спиной медную рукоять двери на запор, упала на диван и заплакала…

Штаб армии стоял между Брестом и Гродно, в чистеньком городке с гладкими мостовыми, с уютными зелеными улицами, весело сбегавшими к голубой реке. Помещался штаб в большом трехэтажном доме, у парка. Армией командовал тучный генерал огромного роста и могучего телосложения, окончивший две военные академии. Он принял армию недавно, всего несколько месяцев назад, и еще не вошел, по его словам, в настоящую гущу работы.

Сейчас в кабинете командующего, на втором этаже, происходило совещание. Генерал сидел в широком кожаном кресле за большим письменным столом и вел серьезнейший разговор с тремя собеседниками. Это происходило в первой половине отличного летнего дня. За предместьем яркое утро сверкало прозрачными далями, и свежие струйки прохлады еще не перестали вливаться в солнечное тепло. Но здесь, в центре города, солнце уже превозмогло прохладу. Командующему было жарко.

– Уф! – сказал он и вытер пот со лба. – Я учился у Карбышева в Академии Фрунзе. А вы, Глеб Александрович, говорите, что еще с гражданской его знаете?

– Раньше, – ответил Наркевич, – с девятьсот четырнадцатого… По Бресту. Он ведь и тогда выделялся как заметный военный инженер…

Наркевич недавно оставил свою временную полугражданскую службу и вернулся в армию. Здесь, в Белостоке, он был начальником инженеров.

– Д-да… В общем, очень хорошо, что Карбышев сюда едет. Будем говорить прямо: ведь с укреплениями-то на границе у нас из рук вон. Где стык – там и ворота. «Пожалуйте, дорогие гости». Да и самим укреплениям – грош цена. С Наркевичем за свой страх и риск возводим…

Генерал взмахнул кулаком. У него был необыкновенный кулак – очень пухлый и очень белый, точно из творога, но с яркими красными пятнами на ладонных подушках.