— Сейчас, доченька, сейчас. Я молочка согрею, будет полегче. Ты укройся, укройся потеплее.

Старуха суетилась, обкладывая Маримонду тяжелым ватным одеялом. Потом Маримонда пила горячее молоко, делала большие натужные глотки, будто заглатывала комья теста. Тихонько жаловалась, постукивая зубами о чашку:

— За что нас так судьба, бог, люди, мама? А? За что? Я думала, когда ушел муж, что так и надо, ведь так у многих бывает, не правда ли? Но когда умерла Ниточка, я поняла, что это уже не просто. Бог карает нас, мама! А за что? Ведь ты посмотри — ни в чем никогда никакой удачи. Не то чтобы какое-нибудь значительное счастье, или чувство, или просто даже деньги, или какая-то работа, необычная, хорошая, — нет ничего вообще! Во всем только ошибки, только неудачи, только проигрыш. В большом и малом, в ничтожной мелочи и то тебя по лицу…

Маримонда захлебнулась и замолчала, глаза ее вдруг блеснули гневно и зло.

— Я возненавижу его! Хотела полюбить, а теперь ненавижу. Пусть будет хуже, я не могу все время быть только жертвой, кто-то должен занять мое место, кто-то должен страдать вместо меня, не только я одна!.. Да возьми ты от меня это противное молоко!

Она резким движением оттолкнула руку матери, проливая белую жидкость на одеяло. Жирные пятна вскипели на свеженатертом полу. Мари упала на кровать и стала бить маленьким кулачком по мягкой подушке, по жесткому пружинистому матрацу, выколачивая из них пыль и ненависть.

— Мама, я не хочу больше быть жалкой, я не хочу больше быть жертвой! У меня все отняли: мужа, ребенка, интересную работу, прошлое, будущее. Чувства мои отняли, сердце мое одеревенело. Я не хочу, я не хочу быть жалкой и ничтожной! Нет! И не буду! Я такое устрою, что они ахнут!

Мать поглаживала успокаивающим движением вздрагивающую голову дочери, перебирала сбившиеся волосы, приговаривала:

— Успокойся! Машенька, успокойся! Все не так плохо, как тебе кажется. Конечно, не сложилась поначалу жизнь, но ты молода, все еще впереди. У тебя есть любимый человек…

Маримонда вскинулась, точно ее кольнуло.

— Этот-то! — закричала она, останавливая на матери горящий взор. — Этот длинноволосый болтун, слизняк! Художник называется! Ничего в нем нет! Понимаешь, мама, ничего в нем нет! Да он же встречается со мной потому, что ему удобно. Нет, мама, нет! Все это не то, не то! Я не хочу быть неудачницей! Я больше не хочу быть жалкой, маленькой, ничтожной неудачницей! Я не хочу больше страдать и терпеть!

И здесь к ней пришли спасительные слезы. Маримонда зарыдала глухим, низким голосом, по лицу побежали потоки краски с ресниц.

— Вы как хотите, — злорадно сказал Виктор, когда они шли к машине, — а сон ее из книжки придуманный, нечего мозги пудрить. Тоже мне первая явь второго сна, седьмая вода в десятом колене!

— “На этом небе все было сразу: и солнце, и луна, и звезды, и глубокая ночь, — подхватила Таня и засмеялась, — я проснулась в нетерпении, мне куда-то захотелось…”

Янка непроизвольно радостно фыркнула. Худо сердито дернул головой:

— Напрасно смеетесь. Зря обидели хорошего человека. За что? Ничего плохого она вам не сделала.

Все пристыженно примолкли.

— Я не хотел ее обидеть, — примирительно заметил Виктор, когда они сели в машину и Худо, газанув, двинулся по московским улицам, то и дело тормозя на перекрестках, замедляя ход перед переходными дорожками, задерживаясь на поворотах, уступая дорогу большегрузному транспорту; не езда это была, а сплошные торможения.

— Неправда, — возразила Яна, — ты хотел ее обидеть. Она задела тебя солдатским уровнем, а ты отыгрался на Лу Сине. И со мной свел счеты за справочник. Так?

Виктор помолчал и улыбнулся. Несерьезно все как-то, сведение счетов на уровне детсада.

— Назовем его Солдатом за мужество и принципиальность. — Худо на секунду отвлекся от проблем торможения. — Солдат — это звучит прекрасно.

— Да, вероятно, будет неплохо. Соответствует, если только Виктор не возражает. У нас насилие недопустимо. Командует добрая воля. Твоя воля.

— У кого это — у вас? — буркнул Виктор.

Многозначительность, намеки, непонятное многословие новых знакомых стали ему порядком надоедать. Словечка в простоте не скажут, всё кривляются.

— Таня, разве ты не просвещала? — чуть удивилась Янка.

— Нет, Олежка не велел, говорит — пусть сам посмотрит, сам решает.

— Я прав. — Худо повернулся к девушкам: — Ничего нельзя рассказать заранее. Все нужно увидеть и почувствовать самому, сердцем, душой. Знания приходят через чувства. Объяснения начинаются потом. Объяснения нужны для оправдания.

— Как видишь, ты не совсем прав! — воскликнула Янка. — Получается не очень хорошо. Обидно получается, а этого нельзя допускать, иначе — прощай свобода. Поэтому нельзя было Витю знакомить без предупреждения. Смотри, мол, удивляйся, но молчи.

— Новички всегда входят с трудом, сколько раз это бывало, — бросил Худо. Видимо, этот разговор раздражал его. — Думаю, что Солдат кое-что усек. А остальное разъяснится по ходу событий. Сейчас поговорит с Пуфом, это будет веселее: он не столь заунывен, как Маримонда.

— Нет, — твердо сказала Яна, — ему нужно знать, с кем и с чем он имеет дело. И ему будет легче, и нам приятнее.

— Тогда давай излагай. — Худо пожал плечами, будто снимал с себя ответственность за то, что Виктору доведется услышать.

Они насели на него с разных сторон. Говорил в основном Худо, но помогали ему и Янка и Таня. Подключались в нужную минуту. И Виктор услышал забавные вещи.

— Мы не просто компания, мы союз единомышленников. Мы называем себя артистами без сцены, а по-простому — притворяшки, — сказал Худо. — Притворяшки — от слова “притворяться”. Понятно, надеюсь? Мы производим странное впечатление, когда только знакомятся с нами. Потом оно меняется. Как же это у нас получилось? Вначале собирались, как и все: гитара, выпивка, песни, — известные тебе варианты.

— Молодежно-эстрадные, танцевально-музыкальные встречи, — ввернула Янка.

— Ну да, ну да. А потом, а может, и раньше, сказать трудно, с нами начало происходить невероятное. Нам захотелось чего-то необычного. Не то чтобы мы искали приключений, но ждали их обязательно. И верили: вот-вот что-то начнется. Но оно не начиналось. И тогда решили начать мы. Сами, по собственной инициативе. Путь определяет начавший.

— Что начать?

— Иную жизнь. Как-то я в разгар сессии взял билет до Ярославля и уехал. И жил там четыре недели. Чудный провел месяц. Голодный был страшно, денег в обрез, но чувствовал себя прекрасно. Голова кружилась от голода, а счастлив был, как влюбленный. Спал на вокзалах, в парках, в милиции даже. А ничего, все равно было хорошо.

— Выгнали из института?

— Нет, но неприятности были. Дело не в том, Солдат, пойми. Экзамены в сессию я сдавал на пятерки, все дела мои были в наилучшем виде, а вдруг мне подумалось: что, если отказаться? Понимаешь, отказаться в самом разгаре. Когда все очень, очень хорошо. Идет как по маслу. Тебя ценят, уважают, и ты тоже неплохо к людям относишься, но… вдруг взять и отказаться, а? Это было для меня открытием. Тогда я открыл для себя свободу!

— Наша Люська-дурочка, — сказала Янка, — срезала на клумбах цветы и дарила их прохожим. Ей нравилось видеть неожиданно обрадованные лица, так она их назвала.

— Загудела, натурально, в милицию, там ей объяснили, что она может дарить людям купленные, а не краденые цветы, и то не всем, а только тем, кто пожелает их принять. Она не угомонилась и стала дарить людям свою любовь. И это чуть не погубило ее. Но мы ее, кажется, вытащили. — Худо пожал плечами.

Виктор отметил, что художник любил этот жест.

— А Костя — Йог, ушёл от родителей, снял комнату и живет, как настоящий йог: постится, сосредоточивается, позы всякие принимает. Работает по вечерам грузчиком.

— Нет, ночным сторожем, — заспорила Янка.

Но Худо помирил их:

— Не пререкайтесь, у него сложная специальность. Он совместитель — ночной сторож и грузчик.