— Что это? — глухо спросил Евдоким. — Наши уходят?

— Ох! — зарыдала Ольга.

— Молчи, глупая! А вы тоже, старый, а глупый! С другой стороны пытаются, не слышишь?

Они умолкли. Шум и выстрелы доносились с удвоенной силой с другой стороны.

— С улицы хотят взять…

— Чей это пулемет бьет?

— Немецкий… А теперь наш, слышишь?

Сбившись в кучку, они с волнением прислушивались. Только Малаша сидела неподвижно, словно ничего не происходило.

— Ох, боже ты мой, боже милостивый! — вздыхал Евдоким. Грохач оглянулся на него.

— Ты что, молиться собираешься?

— А пусть молится, если хочет, — вступилась за старика Чечориха. — Мешает это вам, что ли?

Евдоким опустился на колени перед дверью и дрожащим, старческим голосом начал:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Грохач пожал плечами. За стеной гремели выстрелы и вдруг послышался страшный грохот. Все задрожало, словно дом падал.

— А-аах! — пронзительно вскрикнула Ольга.

Раздались голоса. Шум усилился. Где-то совсем поблизости раздался страшный женский крик. И почти одновременно затопотали шаги, загрохали приклады.

— От дверей! От дверей! — скомандовал Грохач. Они отступили. Дверь с грохотом упала.

Им показалось, что в темноту ворвался светлый день. Соседнюю комнату уже освещал бледный рассвет, испещренный красными пятнами огня. Вся запыхавшись, ворвалась Малючиха.

— Наши, наши! Выходите! — кричала она, плача и смеясь, хватая за рукав Чечориху. — Дети у меня, живые, здоровые… Наши в деревне! Наши в деревне!

— Потише, бабы! — прикрикнул на них Грохач. — Дайте выйти!

Малаша одним прыжком поднялась с земли и без единого слова выбежала из дому. На дороге сидел молодой боец и перевязывал себе ногу. Уверенным движением она схватила лежащую около него винтовку.

Капитан Вернер наполовину задохся от дыма. От беспрестанной стрельбы в наглухо запертой избе было совершенно темно. Дым душил, ел глаза. Дула винтовок раскалились. Назойливо стонал раненый солдат у стены. Вернеру хотелось обернуться и выстрелить ему прямо в лицо, но он ни на минуту не мог оторваться от своего автомата. В комнате вповалку валялись раненые. Вернер чувствовал, что живым ему отсюда не уйти. Его захватили врасплох. Капитан ничего не понимал — по всем данным фронт был далеко, очень далеко — и вдруг немецкая комендатура окружена не партизанами, что могло бы случиться и в глубоком тылу, а регулярным войском, отрядом Красной Армии.

Раненый стонал все пронзительнее. Чорт возьми, неужели никто не знает, что здесь делается. До каких пор это может продолжаться? Провода перерезаны, нет никакой возможности связаться с, кем-нибудь. Выстрелы утихли, все шумнее становилось на площади у комендатуры. По-видимому, его отряд уже перебит, и комендатура — последняя обороняющаяся позиция.

Вдруг оглушительный взрыв потряс черный от дыма воздух. Воздушная волна отбросила его далеко к стене. Раздались крики. Ставни упали, и он понял, что в окно бросили связку гранат. Взвились языки пламени. Вернер почувствовал болезненный укол в плече. На полу валялись куски мяса, обрывки рук, ног. Нет, здесь больше делать нечего. Он кинулся в соседнее помещение. Здесь было спокойнее. Небольшой чулан имел только одну амбразуру, и пулеметчик без передышки нажимал гашетку, хотя никто уже не отвечал ему. Видимо, с этой стороны все ушли. Вернер выхватил засов. Ставни с шумом распахнулись. Капитан выскочил на снег, его ослепил утренний блеск снега и неба. Сзади слышались шаги. Видимо, красноармейцы врывались в дом. Огромными прыжками он помчался к первому попавшемуся строению, к сараю Малюков.

Вдруг на его пути, как из-под земли, выросла Малаша. Держа за дуло винтовку, она внезапным движением кинулась к нему. Вернер совсем близко увидел смуглое девичье лицо, горящие глаза. Растрепанные волосы развевались вокруг этого лица, страшного и вдохновенного. Со всего размаха крепких рук Малаша занесла над головой винтовку. Вернер прицелился. Выстрел и страшной силы удар приклада, опустившийся на его голову, совпали во времени. Он застонал и свалился навзничь. Кровь заливала ему глаза, густой волной клокотала в глотке. Вернер задыхался.

В двух шагах от него лежала Малаша. Она почувствовала выстрел одновременно с тем, как услышала треск ломающейся кости. Пулю в своем теле она ощутила как счастье. В живот, вот так и надо было, в живот. Счастливая улыбка появилась на ее губах. Выражение, которое целый месяц превращало ее лицо в холодную маску старости, бесследно исчезло. Она лежала с раскинутыми руками, лицом к небу, черноглазая, смуглая Малаша, самая красивая девушка в деревне. Она еще сжимала в руке дуло винтовки, но все уже было далеко от нее, уплывало в радужном блеске, в лазури ледяного утра, в искрящемся снеге, на который падали лучи солнца.

Эти первые лучи разбудили радугу. Ее бледный полукруг виднелся на небе всю ночь, но лишь в виде беловатой полосы, едва заметной в глубине неба. Теперь солнце насытило ее блеском, теплом, и она заиграла на небе нежными, как цветочная пыльца, красками. Она переливалась розовыми лепестками, лиловела ранней весенней сиренью, играла оттенками фиолетовых колокольчиков, ярким пурпуром розы, золотом лепестков горицвета.

Глаза Малаши устремились на сияющий полукруг, высоко раскинувшийся по небу. Жизнь вытекала из тела вместе с кровью. Костенели пальцы, холодели ноги, застывало тело. А счастливые глаза смотрели на сияющую дорогу, проложенную из конца в конец по далекому небу. Радостная дорожка во все светлеющей, все более насыщенной солнцем лазури. Она шла по радужной тропинке, Малаша, красивейшая девушка в деревне, лучшая работница в колхозе. Это о ней писали в газетах, для нее зацветали любовью летние ночи.

Не было больше ни снега, ни мороза. Под головой шелестело сено, душистое сено, полное цветов. Журчала вода, где-то недалеко била ключом свежая вода. В тишине ночи звучала гармонь. Глаза поискали в небе радуги — но нет, какая же радуга, ведь это летняя ночь. Радостно смеется Иван, вот у самого ее лица его глаза, серые глаза под черными бровями. Ночной мрак застилал образ любимого. А ведь радуга была, только что была радуга. Захотелось увидеть ее еще раз, насытить глаза ее блеском. Малаша с трудом приподнялась на локте. Нестерпимая боль пронизала ее внутренности, и она снова упала на снег. Она поняла, что умирает. Ее руки затрепетали в воздухе, пытаясь схватить цветную ленту, раскинувшуюся в небе радугу. Глаза остекленели, уставившись в небо. Из-за полуоткрытых губ блеснули ровные, белые зубы, и лицо застыло в улыбке, полной муки.

Шум за домами усилился — это бабы вели пойманных немцев. Терпилиха открыла беглеца в собственном хлеву. Бросив винтовку, он вбежал в открытые двери и съежился под охапкой соломы в углу. Его выдали следы на снегу. Терпилиха не позвала на помощь красноармейцев — она и две дочери Грохача с вилами и граблями в руках осторожно вошли в хлев.

— Эй, фриц, вылезай! Погоди-ка, Фроська, вон он в соломе сидит…

— Не толкайтесь, сейчас я его нащупаю вилами!

— От стенки, от стенки заходи, а то еще выстрелит, сволочь…

Осажденный вояка не понимал слов, но сквозь стебли соломы разглядел занесенные вилы. Немец торопливо вылез, отряхая с себя солому. На нем висели лохмотья порванного мундира, голова была обмотана дамским трико.

— Вот так кавалер, поглядите-ка, девушки! Ну, двигайся, двигайся…

Испуганный немец поспешно направился к выходу. На пороге он споткнулся.

— Гляди, как оно ползет… Выше, выше лапы-то поднимай. Фроська, посмотри-ка, нет ли там винтовки в соломе? пригодится…

Девушка тщательно обыскала угол.

— Нету, видно, раньше где-то бросил.

— Вот герой! А сапожки-то на нем, фу-ты, ну-ты! — заметила Терпилиха. Ноги немца были обернуты тряпками.

— Ноги-то, видно, отморожены, вон как тащится.

— Никто его сюда не звал, сидел бы дома да грелся у печки, сколько влезет… Так нет, нашей земли ему захотелось!