— Отправляете их? — враждебно спросила Терпилиха.

— Отправляю в штаб, — сказал Шалов, оглядывая небольшую группу немцев в оборванных зеленоватых шинелях.

— Это тот, это тот, что вешал Левонюка! — закричала вдруг Пельчериха.

Бабы бросились вперед.

— Который, который?

— Вон тот, рыжий, смотрите, вы же все видели!

— Тот, высокий! — кричала она, запыхавшись, напряженным голосом.

— Правда, он…

Женщины напирали, показывая пальцами на высокого немца с выбившимися из-под шапки рыжими волосами. Он понял, что говорят о нем, и отступил за спины остальных.

— Ишь, прячется! Товарищ лейтенант, вот этот парня вешал!

— Какого парня! Митьке не больше шестнадцати лет было! Ребенка вешал, сволочь!

— Эй, бабы, что тут долго разговаривать. Возьмемся-ка за него сами, — энергично командовала Терпилиха.

— Да постойте, гражданка. Что вы тут выделываете? — рассердился Шалов. — Разойдитесь немедленно.

— Товарищ командир, не уйдет он живым отсюда! Прикончим мы его, и все будет в порядке! — настойчиво требовала Терпилиха.

Немец, видимо, понял, в чем дело. Его трясло, зубы колотились друг о друга.

— Порядки здесь навожу я, а не вы, — сурово сказал Шалов.

Из толпы выделилась Федосия Кравчук.

— И что ты, Горпина, не в свое дело лезешь? Что ты путаешься, куда не просят? Думаешь, умнее тебя и судьи нет.

Терпилиха отступила на шаг и смотрела на Федосию, не понимая, чего та хочет.

— Прикончить его хочешь? Легкой смертью, а? Минута-две, и кончено? За Левонюка, за наших детей, за всех погибших он этими двумя минутами расплатится? Нет, пусть поживет, пусть дождется своей судьбы, пусть до конца ее выпьет, до последней капли! Пусть вернется в свою землю и посмотрит, как им всем придется отвечать за все, за все! Не за одного Левонюка!

— Правильно говорит, — сказала Пельчериха.

— Верно, Федосия! — раздались голоса.

— Одно скажу, Горпина, каждый из них, что сейчас умрет, большой выигрыш выиграет! Нет, ты дай ему посмотреть, как их армия назад покатится, как они будут подыхать с голоду. Как из-за кустика, из каждого лесочка будут выскакивать на них люди с вилами, с топорами! Как будут подыхать во рвах и никто им капли воды не подаст. Дай же ты ему дождаться, чтобы он собственную жизнь проклял, чтобы от него родные дети отреклись! А ты хочешь легкую смерть подарить? Глупая ты, Горпина, хоть и старая. Умереть легко, но он-то пусть сто лет живет. Пусть молит смерть, чтобы она пришла, а она не придет, пусть даже смерть отвернется от немецкой падали! — Она захлебнулась словами и умолкла, прижимая руки к колотящемуся сердцу.

— Правду говоришь, Федосия, — поддержала ее Пельчериха.

И бабы расступились. Два красноармейца вывели пленных на дорогу и пошли с ними трактом по скрипящему снегу. Терпилиха стояла на месте, смотрела им вслед.

— Эх, ма! — она отчаянно махнула рукой. — Посмотреть на вас, бабы, можно подумать, нивесть какие заядлые, а и как у вас быстро злость проходит…

— По-твоему, выходит, Федосия Кравчук незаядлая?

— Непонятен мне ее разговор. Я по-своему, попросту.

Она вдруг смолкла и прислушалась.

— Кажется мне или в самом деле из пушек стрелять перестали?

Пузыриха тоже прислушалась.

— Верно, тихо… Давно стихло. Тут из-за этих пленных такой гвалт подняли, что мы и не заметили.

— Что же это, мать, значит, бой кончился или что еще? Надо бы расспросить, только кто это может знать.

— Командир, наверное, знает.

— Знает, да тебе не расскажет.

Не только женщины обратили внимание на внезапную тишину. Шалов ежеминутно вбегал в комнату, где висел на проводе дежурный.

— Звони, звони! Не отзываются?

— Не слыхать!

— Пошлите на линию, не испортилось ли что на дороге. А ты звони, звони…

Наконец, телефон зазвонил. Красноармеец быстро записывал.

— Ну, что там?

— Наши взяли Охабы и Зеленцы.

Шалов вышел на улицу. Первым человеком, который попался ему на глаза, была Терпилиха.

— Наши взяли Охабы и Зеленцы!

Она всплеснула руками.

— Потому там и стихло?

— Потому.

Она подхватила юбку и бегом кинулась вдогонку Пузырихе.

— Слышишь, Наталка? Наши взяли Охабы и Зеленцы. Сам лейтенант сказал… Как только телефон позвонил, он сейчас вышел и говорит мне: наши взяли Охабы и Зеленцы.

— Взяли, — сказала Пузыриха высоким рвущимся голосом.

— Да, ведь я тебе сразу говорила. Только затихло, я и говорила, что, видно, бой кончился.

— А как кончился, ты и не знала…

— Чего тут не знать? Как ему еще кончиться? Пугнули немцев, расширили клин, да и все! Понимаешь?

— Больно ты умная стала в военных делах!

А телефон в избе все звонил и звонил. Шалов громко кричал в трубку:

— Где? В каком направлении?

В деревне все закипело. Торопливо сбегались красноармейцы.

— Куда это? Куда? — волновались бабы.

— Получен приказ. Двигаемся дальше.

— Куда дальше?

— На запад, мать!

Женщины ломали руки. Все происшедшее вдруг показалось коротким неправдоподобным сном. Федосия Кравчук подошла к лейтенанту.

— Как же так? Суп доваривается. Вы еще и не поели как следует.

— Ничего, мать, я не голоден. Пришел приказ — итти вперед. А мой суп съедят. Сюда идет другая часть, они тут будут стоять гарнизоном. Их уж угостите…

Бойцы, оставляя ложку в миске, недоеденный хлеб, лихорадочно собирались.

— Ох, ребята, погостили бы у нас еще денек-другой, — вздыхали женщины.

— Нет, к вам другие придут, а мы пойдем! Там нас ждут!

— Конечно, ждут, — вздыхали женщины и выходили на улицу, где строился отряд. Старые и малые высыпали провожать. Женщины вздыхали, некоторые всхлипывали. Сонька Лиман кинулась на шею молоденькому красноармейцу, со слезами цепляясь за него.

— Ну, и Сонька, нашла себе, успела, — смеялись бабы.

— А парень ничего себе, брови-то какие!

Лейтенант Шалов поспешно вышел из дома. Отряд был уже построен.

— Вперед, марш!

— Будьте здоровы! Благополучно вернуться!

— Воюйте хорошенько, — кричали в толпе.

Снег заскрипел под ногами двинувшегося отряда. По обочине, стараясь попасть в ногу бойцам, бежали дети, приподнимая длинные юбки, спешили женщины.

Бойцы, не торопясь, дошли до небольшого пригорка на дороге.

Далеко-далеко на запад тянулась ослепительно белая снежная равнина. Вдали на чистом небе темнела узкая полоска дыма — это догорала несчастная Леваневка, деревня, которую с четырех концов подожгли немцы. Она уже много раз гасла, но огонь вновь и вновь разгорался на пепелище, и тогда на чистой лазури был ясно виден темный дым.

Все, словно по команде, остановились. Бойцы, женщины, дети.

Лейтенант Шалов с пригорка глядел на запад. Перед ним расстилалась снежная равнина, украинские степи под немецким ярмом. Туда, на запад, протянулась Украина в крови и пламени, с задушенной на устах песней.

И вот Шалов увидел, как по небу ясной и четкой дорогой, сияющим путем раскинулась радуга, яркая полоса, переливающаяся светом и красками цветочной пыльцы, бледно-розовым шиповником и алой розой, бледной сиренью и фиалками, пылало золото лепестков подсолнуха и дрожала зелень едва распустившихся березовых листьев. И все пронзил сияющий блеск. Радуга тянулась с востока на запад, связывая пылающей лентой землю с небом.

Шалов скомандовал своему отряду:

— За мной, марш!

Ровным, широким шагом они двинулись вперед. Деревенские остались на пригорке. Все молчали. Отряд уходил по дороге в безграничную даль равнины, в сияние радуги.

Красноармейцы уходили к виднеющимся вдали струйкам дыма над сожженной Леваневкой, к прикорнувшим в снежных сугробах деревням. Сжимая в руках винтовки, они шли в украинские степи в крови и пламени, в украинскую землю под немецким ярмом, растоптанную, задушенную, непобежденную, борющуюся, несгибаемую.

Толпа молчала, до боли, до слез напрягая глаза, чтобы видеть их подольше, пока боевой отряд не растаял в лазурной дали, в снежном пространстве, в стоцветном блеске радуги.