Потомъ Митрiй сталъ разсказывать про свои муки. Не спалъ двѣ недѣли, всё думалъ: порѣшить себя, либо что изобрѣсти.

− Прибѣгъ къ старому средству − политуру сталъ очищать. Смолоду-то бы ничего, а какъ прожгено у меня всё, − ядъ чистый. Луковку надрѣзалъ, опустилъ въ стаканъ, сольцой посыпалъ − стало осаждать. На ватку канифоль всю свою пособралъ, сталъ сосать. Не гожусь. Духи пилъ, въ городъ бѣгалъ, − нѣту удовольствiя! Давиться сталъ, жена вынула, − не сказывайте никому. − А можетъ, что осталось, хоть наливочки, а? Ни у кого нѣтъ. У попа три четверти запасено, не даетъ. «Я, говоритъ, давно ждалъ, что воспретятъ, бросалъ сѣмена добрыя, а вотъ и взошло!» А самъ и передъ обѣдомъ, и передъ ужиномъ. − Ходилъ къ доктору, Маркизъ Иванычу Кохману, прописалъ чтобы, сердце упало. Для врачебной надобности − можно. Взялъ рупь. Бутылочку спирта… что-то съ меня въ аптекѣ взя-ли… рупь съ чѣмъ-то. Пошелъ опять повторить: новый рецептъ! Какъ такъ новый?! «А ядъ». − Я-адъ? Ну-къ что жъ, что ядъ! Знаю, что ядъ, а зачѣмъ сколько годовъ безо всякаго документу продавали съ каждаго угла? − «Спросите, говоритъ, у кого знаете». Во-отъ какъ! Пошелъ къ Кохману. Давай рецептъ. − «Рупь». − А народъ отъ него такъ и валитъ, съ рецептами все, для врачебной надобности. Глядь-поглядь − по улицѣ подвода. Она! Да водка! Насчиталъ двадцать четыре четверти. Что такое, какое право покупать? Фабриканту Махаеву докторъ прописалъ, изъ складу отпущено для ванны, купаться отъ болѣзни. А-а, вотъ что-о… Къ Кохману. − «Давайте мнѣ сразу на два ведра водки рецептъ, чтобы мыться по случаю какой болѣзни, вамъ извѣстно». − «Уходите, говоритъ, вонъ». − «Что-о?! Фабриканту даете, мнѣ — нѣтъ?» − Въ полицiю. Телеграмма полетѣла, воспретили со складу давать. И такъ теперь всё обрѣ-зали! Баба моя скалится: «что-о, запечатали твою красоту?!» Ей хорошо, а какъ я болѣ двадцати лѣтъ травился, кто въ этомъ виновать? Я бы, можетъ, теперь въ какомъ дому жилъ, въ хорьковой бы шубѣ ходилъ. И сколько я денегъ пропилъ! Гляньте, какъ руки-то… куръ воровалъ! И здоровье пропилъ, и шубу свою хорькову, и Анюту…. Образованная какая барышня была, рóманы читала. Теперь синiй спиртъ пью съ квасомъ. Рвотный камень фершель посовѣтовалъ принимать − всѣ кишки выворотитъ, пить бросишь. Да-вай! У-ухъ!! Чуть не померъ. Глаза вылѣзли. Три дни проскучалъ − да-вай! Шкиндеръ-бальзамъ вчера пилъ… Что мнѣ теперь принимать, научите.

И когда онъ такъ спрашивалъ и всё чего-то искалъ глазами въ яблоняхъ и травѣ, − вынырнулъ, какъ тѣнь, изъ-за угла дома высокiй, жилистый и рыжiй, портной Василiй. И поклонился конфузливо.

− Пришелъ-съ отработать за матерьялъ-съ…

Его не было видно съ лѣта, съ того самаго злостчастнаго дня, когда снялъ онъ какъ-то ососбенно торопливую мѣрку, забралъ матерiалъ, заявилъ, что найти его можно очень легко, − живётъ противъ версты, гдѣ у избы разворочена крыша, − сказалъ, что можетъ фраки-сюртуки шить, и пропалъ. Была найдена и верста, и крыша, но портного не оказывалось все лѣто. Приходила жена, извинялась, − затопилъ портной съ пьяныхъ глазъ печку, покидалъ туда весь матерiалъ и картузъ собственный, и сапоги мальчишкины.

− Совсѣмъ онъ у меня ополоумѣлъ.

Когда приходилось примѣтить Рыжаго на дорогахъ, онъ уходилъ въ кусты или хоронился въ канавѣ. И вотъ теперь неожиданно заявился и попросилъ на дѣловой разговоръ.

− Ваше благородiе! Конечно, надо говорить − подмочился. Но могу на какой угодно фасонъ, только укажите по журналу. Сюртуки, мундиры, фраки, визитки, шмокингъ-рединготъ-полуфракъ, на всякiй манеръ. Обезпечу. У Гартельмана на Арбатѣ жилъ, на сто рублей, какъ закройщикъ. Плевакѣ шилъ фракъ на судъ. Плеваку изволили знать? Замѣчательно могъ говорить, а фраки носилъ строго. На пѣвца Хохлова… не изволили знать-съ? Демóна пѣлъ, опять я для нихъ шилъ. − «Ты, говоритъ, Рыжiй, такъ шьешь, что даже не чувствуешь, во фракѣ я или безо всего!» − Билеты давали на преставленiе въ Большой театръ. Демóна когда пѣлъ, барышни имъ простынями трясли, когда они руки растопырятъ! Чего я не видалъ! Онѣгина пѣли… Никто такъ не могъ. Еще кому я шилъ… Оберъ-полицмейстеру, господину Огареву. Привозили съ городовыми, сажали въ кабинетъ на три дня. Шей, такой-сякой! По полбутылки на день отпускали. Меня вся Москва знала. За-границей мои фраки гуляли… городъ Парижъ знаете?

− Ну, какъ же это ты тутъ очутился, изба у тебя раскрыта…

− Хорошо ещё, что очутился. А то у насъ были тоже замѣчательные мастера, − нигдѣ не очутились: съутюжились и всё-съ. Такъ вотъ, сюртуки-фраки, пальто деми-сезонъ, мѣховое… Но главная спецiальность − фраки. На глазъ могу-съ, − талью только прикинуть…

Онъ въ ситцевыхъ розовыхъ штанахъ, босой, въ картузѣ безъ козырька, безъ щёкъ, безъ бровей, на мѣстѣ которыхъ багровыя полосы горячаго утюга, въ небывалой венгеркѣ. Стоитъ, подрагивая на осеннемъ вѣтру.

− Батюшкѣ ряску шью, уряднику мундиръ… У трактирщика бы машинку выкупить, ваше благородiе!.. Прiодѣться если − въ Москву могу.

Стоятъ они двое, мастера. И всё замято и стерто въ нихъ и запечатано накрѣпко − не отпечатать. Рвутся сорвать печати, шить фраки, клеить палисандровое брюхо, выкладывать терракотовые камины. И пьяны они давнимъ пьянствомъ, а запечатанная душа рвётся и смотритъ изъ мутныхъ глазъ. Россiя смотритъ. И какъ хорошо говоритъ, и какъ по-чудесному можетъ чувствовать. И какъ понимаетъ всё, − проклятыя печати! И бабка Настасья съ мужемъ и сыномъ, лихимъ кровельщикомъ, и столяръ, потерявшiй свою Анюту-цвѣточекъ и хорьковую шубу, и «правильная чета» перезабывшая всю свою жизнь, и многiе-многiе съ этой малой округи, − безконечная галерея человѣческихъ черепковъ. Осматриваются теперь отуманенными глазами…

Батюшка угощаетъ заливнымъ судакомъ и, подвигая рюмку черносмородиновой, вздыхаетъ.

− Ужъ на что мы, люди интеллигентные, а и то доводимъ до гиперболы времяпрепровожденiе, − постукиваетъ онъ вилочкой по рюмочкѣ. − А что говорить о нижнихъ этажахъ! − опускаетъ онъ вилку къ полу, въ носъ собачонкѣ. − И что же тамъ усматриваете? Самоотравленiе, разоренiе хозяйства, сквернословiе, неуваженiе къ сану и положенiю и всевозможныя болѣзни! Кануло въ вѣчность − и что же? Рвенiе къ церкви подымается, безобразiй не наблюдается, обиходъ улучшается, здоровье укрѣпляется, начальство удивляется!

Онъ разводитъ руками и очень доволенъ, что вышло складно. Да, у него есть причина радоваться: призваннаго изъ запаса сына-учителя вернули на-дняхъ изъ-за грыжи; кроме того, вчера забагрилъ на омутѣ восьмифунтового судака.

− И хотя бы напряженiемъ всѣй силы и даже до копейки ребромъ, зато потомъ будемъ загребать сторицей во всѣхъ отношенiяхъ: культура развивается, умы проясняются, населенiе ободряется и… опять начальство удивляется! Хе-хе-хе…

И опять наливаетъ.

Осеннiе дни. Тихо и грустно. Ещё стоятъ кой-гдѣ в просторѣ бурыхъ пустыхъ полей, какъ забытыя, маленькiя шеренги крестцовъ новаго хлѣба.

Золотятся по вечерамъ въ косомъ солнцѣ. Тихи и мягки просёлочныя дороги. Курятся золотой пылью за неслышной телѣгой. Тихи и осеннiя рощи въ позолотѣ, мягки и теплы; строги и холодны за ними, на дальнемъ взгорьѣ, сумрачные боры. И такъ спокойно смотритъ за ними даль, чистая-чистая, какъ глаза ребёнка. Какъ вырезанная из золотой бумаги, чётко стоятъ-идутъ большакомъ вольно раздавшiеся вѣковыя берёзы. Идутъ и дремлютъ.

Всюду чуткiй покой погожихъ осеннихъ дней, забытыхъ вѣтромъ. А налетитъ и перебудоражитъ скоро, закрутитъ и захлещетъ, и побѣгутъ въ мутную даль придорожныя берёзы, и заплачутъ рощи.

Мы сидимъ на голомъ бугрѣ, за селомъ. Отсюда далеко видно.

− А это Сутягино, крыша-то красная… − показываетъ за большакъ столяръ Митрiй. − Такое торжество было! Да свадьба. Женился сынъ, офицеръ… на недѣлю прiѣхалъ съ войны жениться. Откладать-то неудобно было… съ гувернанткой жилъ. Ну, понятно..: Мамаша ихняя не дозволяла. А тутъ надо оформить по закону… Сегодня живъ, а тамъ… Разбирать нечего, крайность. Пожалѣла барыня за ребенка − женись! Всѣ его владѣнiя будутъ, какъ папашу убьютъ. Ужъ и гордая барыня! А война. Она такого обороту дастъ, что и своих не узнаешь. Старики у насъ разошлись… что-то такое и не понять. Три старика вотъ поженились… правда, богатые, вдовые… Такихъ-то ядреныъ дѣвокъ себѣ повыбрали, не говори! Самую головку. Для народонаселенiя… Крѣпкiе старики, нельзя сказать… съ дѣтями будутъ. А дѣвчонки такiя… ничего не подѣлаешь, устраиваться-то надо. А у какой и природа требуетъ, что твоя тёлка… Законъ ещества! Одну у насъ повѣнчали за трактирщика изъ Боркина… старухи Зеленовой Настюшку. Грудастая, мордастая… кровью горитъ! Ну, трактирщикъ тоже, мужикъ самостоятельный, чижолый… при капиталѣ. Ревѣла всё… а тутъ, гляжу, катаютъ чуть не въ-обнимку… на Спаса были въ гостяхъ. «Онъ, гыть, мнѣ вотъ-вотъ вилсипедъ купитъ!» Съ мошкинской учительницы въ примѣръ… и ку-питъ! Такъ и козыряетъ за ней пѣтухомъ. Тутъ у насъ новостёвъ есть. Война, братъ… она зацѣпитъ. Ещё какое будетъ!