Тянутъ на призывной пунктъ. Ѣдутъ молча, въ серьёзномъ раздумьи. И по тому, какъ сидятъ въ бѣлыхъ платочкахъ, плотно сжавъ губы, молодыя бабы и старухи, напустивъ на глаза платки, и по тому, какъ шагаютъ бородатые мужики, и какъ поглядываютъ задумчиво запасные, иные уже въ своей формѣ, въ которой ещё недавно пришли со службы, парадной и сверкающей галунами, радостной формѣ отпуска, − видно, что захвачены всѣ большой и тяжёлой думой, и что всѣхъ ждётъ тамъ, куда ѣдутъ, − большое и важное. Говорятъ мало, разсѣянно грызутъ подсолнухи.

Доносится отрывочное, не захватывающее глубоко, − трудно молчать:

− Овсы-то какiе плохiе…

− Зятю мою гармонью не давай… На Спаса дай, а потомъ опять въ укладку прибери…

− Буде скулить-то…

На лицахъ шагающихъ мужиковъ суровая маска − ничего не прочесть.

Не то прикидываетъ что, не то опечаленъ. Не понукаютъ лошадей. И лошади идутъ мѣрно, раздумчиво. Точно и онѣ знаютъ, что и имъ скоро призывъ: завтра и ихъ поведутъ на пунктъ. Лица запасныхъ сосредоточенно-дѣловиты. Съ такими лицами входятъ въ церковь.

Солнце сверкаетъ во-всю, берёзы раскосматились отъ вѣтра, плещутъ зелёными космами, − плакучiя, теперь расшумѣвшiяся берёзы. Грачиныя стаи пируютъ свои новоселья въ поляхъ − чёрные осеннiе полки. Покойны красноватыя стада съ чёрнымъ овечьимъ подстатьемъ; нагуливаются у лѣсковъ по взгорьямъ.

− Лавошникъ изъ Тресвятскаго сына повезъ…

Лавочникъ, въ сѣромъ кафтанѣ, повязанномъ лиловымъ кушакомъ, толстый, и едва можетъ умѣститься на тарантасѣ. Но теперь онъ ухитряется сидѣть бочкомъ, на поручняхъ тарантаса, а всё сидѣнье уступилъ такому же плотному, какъ и самъ онъ, сыну-бородачу, въ точно такомъ же пиджакѣ, съ мучными мазками: всё равно, скоро дадутъ другую одежу. И попъ своего везётъ, незадавшегося Серегу, только что пристроившагося конторщикомъ въ княжеское имѣнiе. А вотъ и знакомый, любитель-рыболовъ, ещё вчера ловко зацѣпившiй на спинингъ окуня, земледѣлъ изъ Ташкента, гремитъ въ тарантасѣ, углубившись въ газету. Онъ − прапорщикъ и ѣдетъ по призывной карточкѣ получать деньги на обмундировку. А вотъ и ещё знакомая фигура − трактирщикъ съ полустанка. И онъ? Ещё вчера, всегда красный съ лица, всегда за частоколомъ бутылокъ, онъ сидѣлъ за трактирнымъ каткомъ, зоркiй на каждую копейку, хоть и поналиты и посоловѣли глаза. А теперь вотъ и онъ. Гдѣ-то онъ раздобылъ подкрѣпленiя − и, видимо, въ боевомъ духѣ. Съ нимъ рядомъ мальчишка-племянник въ кепочкѣ, − дѣтей у него нѣтъ, − вожжи у самого трактирщика, то-и-дѣло онъ встряхиваетъ ими, гонитъ съ трескомъ, лихо вывертываясь въ вереницѣ телѣгъ, покачивается буйной спиной, отъ которой, безъ шеи, начинается круглая голова, и, нагоняя, кричитъ, встряхивая картузъ:

− По-бьёмъ!

У него остаются на жену и племянницу трактиръ и другой, на сдачѣ, и дровяной складъ. Всѣ его хорошо знаютъ здѣсь: то-и-дѣло онъ дёргаетъ козырькомъ, и ему дёргаютъ и что-то кричатъ вдогонку, а онъ всё встряхиваетъ вожжами.

Въ городкѣ будто большой базаръ, но не видно мѣшковъ и жбановъ, весёлой торговой суеты, привязанныхъ къ грядкамъ телятъ, лошадей за телѣгами, пёстрыхъ юбокъ, цвѣтастыхъ платковъ. Не видно пошатывающихся. Не гудятъ трактиры, нѣтъ поросячьяго визга и гармоникъ. Не подняты сѣрыя оглобли. По широкой улицѣ-тракту, къ сторонѣ казармъ, бѣлую дорогу залило чёрнымъ людскимъ потокомъ: рядами снуютъ призываемые къ оружiю, толпятся въ кучахъ бабы, пытая лицами, стоятъ ожидающiя толпы мужиковъ. Уже сидятъ на «вольныхъ» картузахъ солдатскiя кокарды. Окрикомъ прорѣзая толпу, лихо стелетъ солдатъ-вѣстовой съ попрыгивающей у бока сумкой. Ни тревоги, ни суеты.

Нѣтъ радости, но и нѣтъ тревоги. Старушечьи лица каменно-скрытны.

Подъ бѣлыми платочками церковно-строги и побѣлѣли лица молодыхъ женщинъ; пытаютъ молчаливо-говорящими взглядами. Мужики-отцы хмуры. У нихъ, кто идетъ на войну, − ненаигранная выправка стойкости.

Да, съ такими именно лицами входятъ въ церковь.

Выгонъ за городкомъ − въ телѣгахъ, въ лошадиныхъ головахъ, въ дугахъ. Кучки народа на травѣ, ждутъ. Такъ бываетъ въ ожиданiи крестнаго хода. Вытоптано подъ одинокими берёзами: уже не первый день ждутъ. У казармъ отгорожена луговина, высятся шесты съ нумерами, стоятъ наскоро сколоченные помосты-столы, и ефрейтора, «старшiе», кричатъ командно:

− Восьмого года, разбирай ложки!

Прыгаютъ съ воли за городьбу, бѣгутъ подъ шесты. Густыми, солдатскими, голосами поютъ молитву подъ небомъ.

− Лапша у нихъ… Говядиной кормятъ!

− Каша бѣлая… Будто макароны, въ шаечкахъ-то…

Заборъ закрытъ головами, платками. Бабы пытливо высматриваютъ, что тамъ ѣдятъ. Ѣдятъ хорошо. Валитъ густой паръ отъ столовъ, и до луговинки несетъ по вѣтру духомъ солдатскаго варева − лаврового листа и гвоздики. И сотни воронъ и галокъ сидятъ на крышахъ казармъ и тоже поглядываютъ на столы.

− Отмѣнили пока. Насъ, крестовыхъ, послѣ, черезъ недѣлю… − говоритъ хмуро бородатый ополченецъ бабѣ. − Вотъ какое дѣло…

Стоитъ у своей телѣги и смотритъ на свои сапоги, и не разберёшь − доволенъ или недоволенъ.

− Слава тебѣ, Господи… Да садись ты, поѣдемъ… − отвѣчаетъ баба, дергая его за рукавъ и подбирая вожжи. − Да садись ты!

И видно по всему въ ней, какъ ей хочется скорѣй увезти его.

Двигаются телѣги, выбираются изъ рядовъ. Какъ-будто посвѣтлѣли лица на этихъ телѣгахъ. Картузы лише задраны и показываютъ наколотыя кокарды. Это отпущенные на побывку, на нѣсколько дней, − домой.

Уже два поѣзда отошли. Куда − не знаетъ никто. Знаютъ только, что порядокъ большой.

Обступили жадно маленькаго кондуктора, съ испитымъ лицомъ, въ шинели съ отстегнутымъ хлястикомъ. Слушаютъ, наваливаясь на плечи.

− Скрозь гонимъ… по десятку поѣздовъ въ ночь. Такъ работаемъ… прямо, гономъ. Начальство само удивляется, откуда что! Насыпемъ туда наро-ду! Нѣтъ, насъ не берутъ. Немыслимое дѣло безъ насъ…

Съ вѣтромъ доноситъ отъ станцiи вскрикивающiе гудки и рожки. На глинистой насыпи, за выгономъ, вывёртывается длинный-длинный товарный поѣздъ.

− Вся Россiя зашевелилась…

− Ночью антиреллiя прошла… сто вагоновъ!

− Сто-о ваго-новъ!

− Всё въ одну сторону жаримъ, не подгадимъ… − говоритъ кондукторъ; и гордо поднята его маленькая голова въ смятой, облѣзлой фуражкѣ, и глаза болѣзненно-лихорадочно блестятъ. Видно, что только смѣнился, что давно не спалъ, а хочется ему быть на людяхъ.

Ни ругани, ни пѣсни, − необычный видъ многолюднаго русскаго базара. Казёнки закрыты.

Уже полнымъ-полно въ вагонѣ, а телѣги все прутъ и прутъ. Сколько ихъ! И долгiя зелёныя дроги въ пару коней, − это съ бѣлорусскихъ хуторовъ, съ новыхъ мѣстъ, бѣлые хохлы изъ далекой Подолiи, осѣдающiе на калужскихъ поляхъ. Коренастые, высокiе мужики, съ мягкимъ говоромъ и ласковыми глазами.

− Хохла-то понаѣхало!

− Баба у ихъ мелкая, а сами ничего… И лошади добрыя.

Хуторяне съ Каменецъ-Подольска жмутся въ свою кучку, говорятъ «путаными словами», и присматриваются къ нимъ доселѣ невидавшiе ихъ.

И у хохловъ на картузахъ кокарды. И такъ же хохлы крестятся, когда проносятъ покойника на кладбище за выгономъ, и головы у нихъ точь-въ-точь, какъ у калужанъ, подрубленныя съ затылка. Только коричневыя куртки, подъ бобрикъ, да вышитыя по вороту кой у кого бѣлыя рубахи.

− И вы?

− И я.

Это знакомый часовщикъ, еврей. Еще недавно онъ мирно сидѣлъ за своимъ столикомъ передъ единственнымъ окошкомъ своего магазина-жилища. Осматривалъ мои остановившiеся часы, вставивъ въ глазъ чёрный стаканчикъ-лупу. Теперь и онъ съ кокардой. А онъ какъ? Онъ одинъ здѣсь, въ тысячной толпѣ. Нѣтъ, онъ вымазанъ тѣмъ же миромъ, какъ и они. А онъ одинъ здѣсь. Здѣсь только четыре семьи евреевъ. Взятъ еще докторъ.

− Ну, какъ?

− Ничего. Брата тоже должны потребовать… Онъ на лѣсопильномъ заводѣ, только въ другомъ уѣздѣ. Съ братомъ бы попасть, въ однинъ полкъ!

Онъ оглядывается на толпу, оправляетъ шляпу, на которой такъ неуютно торчитъ кокарда. Да, онъ одинокъ. Лучше бы ему съ братомъ.