− Говори громче! − нетерпѣливо кричитъ полковникъ, наваливается на столъ и прикладываетъ ладонь къ уху: − недоволенъ, что-ли?

− Мы ничего… − глухо, точно икая, говоритъ мужикъ, − такой законъ, всѣмъ надо. А вотъ это… какъ нашъ старшина клячу привелъ мѣненую, а дома у его буланыхъ пара… Это негодится! У государства всѣ равны!

Елкинскiй старшина, Ворочулинъ…

Гудятъ, напираютъ.

− Тише! − кричитъ полковникъ, стучитъ кулакомъ. − Полицiя, старшину сюда!

− Старшину-у! Ворочулина, старшину!

Голоса ищутъ по всей площади, нащупываютъ. Нашли.

− Идее-отъ!.. голову лысую несетъ…

Старшина идетъ, опустивъ голову, безъ картуза, сѣрый съ лица, еще болѣе сѣрый отъ чёрной бороды скребочкомъ, въ сѣрой поддевкѣ лавочника. За нимъ зелёно-блѣдный урядникъ, отыскивающiй трусливыми глазами сидящаго съ края стола исправника. Весь столъ разсматриваетъ старшину въ упоръ, въ угрожающей тишинѣ.

− Ло-шади есть… бу-ланыя?! − пронизывая взглядомъ и отдѣляя слова, спрашиваетъ полковникъ и сѣчетъ ладонью.

Старшина силится подобрать прыгающiя помертвѣлыя губы, − вотъ-вотъ упадетъ: кружится у него голова. А сотни глазъ накаливаютъ ему спину, жгутъ.

− Такъ точно, есть, ваше высокоблагородiе… простите… − чуть слышно бормочетъ старшина, глядя въ картузъ, точно видитъ тамъ жуткую свою участь.

− Телеграфировать губернатору! − бросаетъ полковникъ въ сторону поднявшагося исправника. − Подлеца подъ арестъ, лошадей отобрать!

Пшелъ!!

И по всей тысячеголовой площади, переливаясь въ углы, отдается единый, глубокiй, довольный вздохъ:

− А-а-а…

И надолго по чайнымъ и трактирамъ и потомъ по всему уѣзду и по губернiи пойдетъ тысячеустый говоръ о старшинѣ, мошенникѣ-старшинѣ, парѣ буланыхъ и справедливомъ полковникѣ.

Льётъ дождь. Наскоро поставили рейки и натянули холстъ надъ комиссiей. Сильнѣй и сильнѣй льётъ дождь. Поливаетъ тысячи мужиковъ, тысячи лошадей. Валитъ острый паръ съ обтянувшихся подъ дождёмъ глянцовитыхъ хребтовъ и круповъ. Сила какая ихъ! И правъ былъ мужикъ, остановившiйся съ верёвочной обротью на перекресткѣ и выкрикнувшiй, поглядѣвъ на концы:

− Кольки жъ у насъ силы-то лошадиной, мать ты моя-а!..

__________

Ночью, поѣздъ за поѣздомъ, тронулась эта сила въ невѣдомое.

Храпѣли и бились кони, упорно не желая входить по зыбкимъ мосткамъ въ темныя дыры вагоновъ, боясь темноты, боясь безпокойныхъ фонарей и тревожнаго блеска желѣза. Съ завязанными глазами, заносясь и вскидываясь, бомбами влетали иные кони въ вагонъ, оскаливая зубы, стараясь сбить втягивавшихъ ихъ привычныхъ, лихихъ драгунъ, позванивающихъ шпорами. Глухо стучали въ настилъ вагона, ржали и засѣкались. Вопросительно вглядываясь, тихо-покорно входили трудовыя, бывалыя. Ведутъ − надо итти.

И часто разсказывали потомъ и вспоминали хозяева, какъ ихъ лошади плакали. Плакали и иные хозяева: привыкли, жалко.

Каждый вечеръ бабка Настасья заноситъ въ усадьбу молоко изъ деревни. Приходитъ она съ невѣсткой, придурковатой Марьей, становится на порожкѣ кухни и начинаетъ монотонную старушечью воркотню. Она сухая, сгорбленная, совсѣмъ маленькая, и не вѣрится, что когда-то была высокая и такая, что, бывало, никто не пройдетъ, не взглянувъ, когда была дѣвкой. Такъ заляпала и забила её суровая жизнь. Голосъ у ней разбитый, напоминающiй звяканье треснувшаго горшка: по груди били; едва-едва видитъ свѣтъ бѣлый: по головѣ били и много плакала. Невѣстка ея не придурковата, какой её считаютъ: запугана она, и пугливая душа ея гдѣ-то бродитъ − внѣ жизни. Она больше молчитъ, крутитъ пальцами и глядитъ въ землю.

Разсказывала какъ-то бабка Настасья про свою судьбу:

− …Ужъ какъ, бывало, мытарилъ поконикъ… и-и-и! Лошадь ни лошадь, − что ему подъ руку только попало, − все ташшилъ. А вино его такъ. И чѣмъ-чѣмъ не билъ! одной печкой только не билъ. Вотъ и Василья весь въ его вышелъ, озорникъ. По дѣлу − цѣны нѣтъ, кровельшшикомъ онъ.

Отчаяннѣй его не найти, очень отчаянный… По колокольнямъ вотъ, по трубамъ… на высоту самый дерзкiй, ничего не боится. Выше птицы завьётся, хоть и пьяный. А какъ на землю ступилъ − на глаза ему не попадайся, не дай Богъ. Передъ самой Пасхой корову нашу свелъ, замокъ сбилъ… А корова-то какая была! За сорокъ рублей въ городѣ продалъ, деньги пропилъ. Все ташшилъ и ташшилъ, въ покойника. А скажешь чего, − сейчасъ на кулаки! «Я васъ кормлю!» А?! Кормлю… Живой порошинки отродясь не видывали. Ну, да и терпѣнья не станетъ, сердца не уймешь… Скажешь, бывало, − прости, Господи: «хоть бы въ Сибирь тебя, каторжника, угнали! Развязалъ бы ты насъ, чёрная твоя доля!» На Марьѣ мѣста живого не найти, какъ за её примется. Только и вздохнемъ, какъ въ Москву уѣдетъ. А заявится − сейчасъ за Марью. − «Баба игдѣ?» − Сейчасъ въ Лобачево, за ей… домой волочитъ. Тамъ не даютъ, онъ сейчасъ живо отобьетъ и опять. Такой-то отчаянный! Хочь и сынъ родной, а прямо скажу, − только бы Господь послалъ развязу…

Совсѣмъ недавно такъ разсказывала про свою судьбу бабка Настасья.

И вотъ теперь наступила имъ развяза: отчаянный кровельщикъ ушелъ на войну.

Въ тотъ вечеръ, когда онѣ проводили его въ невѣдомый путь съ полустанка желѣзной дороги, − онъ запоздалъ и пустился одинъ догонять свой эшелонъ, − пришли онѣ на усадьбу, и старуха долго хныкала въ сумеркахъ на порожкѣ кухни, а Марья вздыхала. Старуха разсказывала подробно, какъ онѣ его снаряжали, какъ она заняла ему три рубли на дорогу, сердешному, − безъ сапогъ вовсе къ солдатамъ своимъ пришелъ, всё какъ есть пропилъ! − какъ она съ Марьей въ два дни пошили ему новую розовую рубаху и подштанники, и какъ старуха отдала ему своё расшитое крестиками полотенце, припасённое про смертный день.

− Не бралъ всё… − «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь». − Навязала ему, благословила, честь-честью. − «Слёзы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми матернее полотенчико въ благословенiе, для счастья». Сталъ отъ мѣнѣ принимать, поглядѣлъ − заплакалъ. Да… поглядѣлъ − заплакалъ… заморгалъ. На лавкѣ сидѣлъ, ногти всё грызъ. А потомъ всталъ и говоритъ, − давайте, прощаться будемъ. Простился по-хорошему, въ ноги мнѣ поклонился, Марью за руку держалъ… Накликала я на его головушку… всё Господа, Царицу Небесную, просила, развязалъ бы насъ… Рубликами ему, три рубли. Всё вспомянетъ когда — калачика купить…

Въ концѣ августа, вечеромъ, какъ обычно, принесли онѣ молоко.

Принесли ещё письмо, которое передалъ имъ на дорогѣ сотскiй. Онѣ уже знали, что письмо это, − онѣ никогда не получали писемъ, − прислалъ имъ Василiй съ войны: такъ сказалъ имъ сотскiй, потому что на письмѣ нѣтъ марки; такiя письма теперь всѣ получаютъ съ войны. Письмо было сильно затёрто, стоялъ на немъ слѣпой фiолетовый штемпель, на которомъ едва виденъ орёлъ, и можно было разобрать только одно слово − полкъ.

− Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…

Ни бабка, ни ея полунѣмая невѣстка не хотѣли входить въ покои, боялась загрязнить чистый полъ и долго не соглашалась сѣсть. Присѣли на уголкахъ стульевъ. Старуха достала комочекъ платка, въ которомъ она носила свои мѣдяки, и приготовилась поплакать. Невѣстка, краснорукая, крѣпкая молодая баба, круглоглазая, въ мужицкихъ сапогахъ, не подымала глазъ отъ полу, и не проронила слова.

Для старухи это было, кажется, первое письмо въ жизни: она не помнила, когда она еще получала письма, − неграмотный у ней былъ старикъ, покойникъ, а Василiй не писалъ никогда.

Начало было обычное, страшно вѣжливой начальной формулы, неизвѣстно кѣмъ изобретенной, прочно вошедшей въ обиходъ и только за по слѣднее время уступающей болѣе простымъ оборотомъ рѣчи. Было тутъ и − «родительницѣ нашей, Настасьѣ Петровнѣ», и «дорогой супругѣ нашей, Марьѣ Степановнѣ съ любовъю низкiй поклонъ», и увѣдомленiе, что это «отъ сына вашего и супруга вашего Василiя Николаевича», и заявленiе, что «живъ и здоровъ, чего и вамъ желаемъ». Все обычное.