− Они такъ не пойдутъ, въ отмашку. Онъ ужъ все на бумажкѣ прикинулъ, вывелъ, что ему требуется, и шумитъ. Маленько только промахнулся, − почитай-ка вонъ по газетамъ, что! − такъ принялись, такое объединенiе, такая дружба у всѣхъ, − держись, не распостраняйся. Всѣ согласились въ союзъ. И что такое это поляки? Не православные, а славяне! А-а… та-акъ. Значитъ, и римскiй папа тоже, и за французовъ, съ нами, значитъ. Америку бы къ намъ! Что-то тутъ у насъ не сварилось. Америка всегда за насъ была…

Бабка устроила овцу и присѣла къ намъ. Уже вечерѣетъ. Ближе и ближе щёлканье пастушьихъ кнутовъ. Сегодня суббота, ударяютъ ко всенощной.

Проходятъ старухи въ церковь. Дѣвчонки бѣгутъ къ околицѣ встрѣчаютъ субботнее, раннее стадо. Всё − какъ всегда: и тихiй звонъ, и полощущiйся за рѣкой, къ лѣсу, съ послѣдними возами запахъ запоздавшаго сѣна.

− Письмо прислалъ… Пишетъ, что скоро повезутъ на линiю огня, на позицiю… Прощенья у всѣхъ проситъ…

Старуха прикрылась коричневой жилистой рукой, съ мѣднымъ супружескимъ кольцомъ, и всхлипываетъ.

− Затянула… Мало ночи тебѣ! − ласково-сурово говоритъ ей Семёнъ. − Дѣло сурьозное, каждый можетъ ожидать. Кому какое счастье. Кузьма вонъ, − семь пуль ему въ ногу попало въ Портъ-Артурѣ, − всѣ вышли, кости не тронули. И опять пошёлъ воевать. А нашему всё удача: и унтеръ-офицеръ, и саперъ. Сапёрамъ не въ первую голову итить. Вонъ Зеленова старуха въ церкву пошла… и ты ступай, помолись. И не плачетъ. А они вонъ три недѣли письма не получаютъ. Какъ получили, что въ боевую линiю ихнiй вышелъ… только и всего. Что она тебѣ сказывала, ну? − уже раздражённо, почти кричитъ Семенъ на старуху, тряся за плечо.

Бабка не плачетъ уже. Она сморщилась, уставилась на разъѣхавшiйся полсапожекъ и говоритъ, вздыхая:

− На приступъ иду… говоритъ…

− То-то и есть − на приступъ! Значитъ − что? Почему три недѣли не пишетъ? Вотъ то-то и есть. А Михайла нашъ са-пёръ! Сапёры всегда въ укрытiи… − говоритъ ей Семёнъ, смотритъ на меня и старается улыбаться.

Въ сараюшкѣ жалабно мэкаетъ овца. Громыхаетъ телѣга, вывёртываетъ изъ-за церкви. Ѣдетъ сотскiй, старикъ Цыгановъ. Что-то кричитъ Зеленовой старухѣ и трясетъ рукой. Пылитъ къ намъ.

− Чего въ городѣ слыхать? − окликаетъ его Семёнъ.

Цыгановъ останавливаетъ лошадь, оправляетъ шлею, не спѣшитъ.

− Говорили разное… И нѣмцы бьются, и французы бьются… всѣ бьются, а толку нѣтъ. Наши шаръ ихнiй взяли, прострѣлили. Казакъ ешшо двадцать нѣмцевъ зарубилъ… Чего жъ ешшо-то? Да, будетъ имъ разрывъ большой. На почтѣ газеты читали… − берёмъ ихнiе города, по десять городовъ… Ничего, хорошо… Наши пока движутъ по всѣмъ мѣстамъ, ходомъ идутъ. А карасину нѣтъ и нѣтъ…

− Дай-то Господи… − шепчетъ за спиной бабка. − Картошку-то почёмъ продавали?

− А ещё что? − спрашиваетъ Семенъ.

− Въ плѣнъ много отдается, ихнихъ. Раненые наши ѣдутъ, въ больницы кладутъ…

− Кричатъ, поди? − слышу я молодой голосъ позади. Это молодуха бросила свой станокъ.

− Про это не пишутъ. Значитъ, пока всё слава Богу…

Подходятъ ещё и ещё и двигаются рядомъ съ телѣгой, а сотскiй всё останавливается и опять трогаетъ. Видно в Самый конецъ села. Крестятся, ставятъ ноги на ступицу, смотрятъ вслѣдъ. А сотскiй размахиваетъ рукой.

− Ну, радуйся, старуха, − говоритъ Семёнъ, − ступай въ церкву. Города ихнiе берёмъ, − значитъ, Михайлѣ и дѣлать нечего. Сапёръ тогда идетъ, какъ если они на насъ станутъ насѣдать. Ну, и иди въ церкву. Вонъ ужъ и корова у двора. Да иди ты, сдѣлай милость… Марья выдоитъ.

Мы остаёмся вдвоёмъ на завалинкѣ. Молчимъ. Тихо. Лицо Семёна сумрачное. Я чувствую, − одна и одна у него дума − о Михайлѣ. Но вѣдь до сапёровъ ещё не дошло! Или дошло?

− Сапёры для защиты назначены, для укрѣпленiя… − говоритъ онъ. − Старуху я этимъ и ворожу. Чего тамъ… Я про сапёровъ очень хорошо знаю, что къ чему, − самъ въ сапёрахъ служилъ. Беъ сапёра ни шагу не сдѣлать. И по крѣпости сапёръ, и по пѣхотѣ… и наступай, и отходи − безъ сапёра не обойдешься. Мой Михайла, − да вы его видали, − ещё подюжѣй меня будетъ… Самая крѣпость − въ сапёры… Степанъ мой, тотъ квёлый уродился, въ крестникахъ въ Москвѣ… да что! А Михайла… Жаднось-то обуяла! Кормили ихъ, поили… всѣ большiя дѣла − въ каждомъ нѣмецъ. А теперь и землю хотятъ…

− Ну, а какъ думаешь, побѣдимъ?

− А это какъ Господь дастъ. По народу-то, глядѣться, должны бы мы одолѣть. Потому, чисто на крыльяхъ поднялись. Измѣны бы какой не было… Да что я тебѣ скажу, − бабы нонче куда меньше выли! Землю завоевать грозится… Ну, землю-то нашу въ карманѣ не унесёшь, возьми-ка её…

Семёнъ исподлобья глядитъ за рѣку − широко тамъ. И какъ тихо.

Перезваниваютъ колокола, − покойнiй вечернiй перезвонъ. Покойна зарѣчная даль. По вертлявой дорогѣ въ лугахъ, свѣтлыхъ послѣ покоса, рысцой труситъ бѣлая лошадка, невзятая на войну, − должно быть, старенькая. Конечно, старенькая, бѣлая вся, а бѣжитъ, попыливаетъ. Всё, какъ всегда. И небо, какъ всегда, − покойное, мягкое, русское небо. Отъ лѣсу спускается на луга пестрая кучка ребятъ − ходили за брусникой. Какъ всегда.

− Опять дымитъ… − говоритъ Семёнъ. − Подаютъ и подаютъ.

За краемъ луговъ, гдѣ — чуть видно − бѣлѣетъ нитка шоссе, дымитъ.

Тамъ чугунка. Тянется длинный-длинный товарный поѣздъ. Уже забѣжалъ за край лѣса, дымитъ надъ зелёной каймой, а хвостъ всё ещё за лугами, за шоссе. Да, подаютъ и подаютъ. Вотъ уже третiй ползётъ за этотъ часъ, какъ сидимъ.

− Двери раздвинуты, − военный. Ещё до Сибири, сказываютъ, не дошло.

А ужъ какъ Сибирь двинутъ… Ото всѣхъ морей идёмъ, ото всѣхъ океяновъ. Удумать бы сдужили, а силы много у насъ… Не должны уступить.

Смотрю на Семёна. Что въ нёмъ? Спокоенъ, беззлобенъ. Война для него не подвигъ и не игра и, пожалуй, даже не зло. Страшно важное, страшно трудное дѣло. Сдѣлать его нужно, − не отвернёшься. Но нельзя и забыть своё, здѣшнее. Сегодня онъ отсѣялся и радъ узнать отъ меня, что идетъ къ дождю. У него на усадьбѣ за плетнёмъ штукъ пятнадцать хорошихъ яблонь.

Грушовку и аркадъ онъ снялъ, завтра собирается снимать коробовку и боровинку − дюже покраснѣла. У него въ садочкѣ шалашъ, краснѣетъ на травкѣ лоскутное одѣяло, а онъ спитъ въ шалашѣ вотъ уже третью недѣлю, сторожитъ отъ поганцевъ-ребятишекъ. У него хорошая антоновка, первое яблоко, и онъ мнѣ подробно разсказываетъ, какъ заводилъ этотъ садочекъ, сколько собралъ въ прошломъ году и какъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ выдралъ верёвкой въ этомъ садочкѣ своего Мишку − не показывай дорожку другимъ.

− По веснѣ самъ мнѣ весь садъ окопалъ − сапёръ. Да вѣдь какъ окопалъ-то! За часъ всѣ, на полторы ло-паты! Наклали мы ему грушовки полонъ мѣшокъ, еще пробѣлъ только-только показала. А ужъ теперь и антоновка скоро сокъ дастъ. А какъ, раненые-то которые или кто убитъ… фамилiи-то печатаютъ?

− Нѣтъ, ещё не видалъ.

− Будутъ когда — слѣди ужъ. Михайла Семёнычъ Орѣшкинъ, сапёръ. Гляди ты, опять дымитъ! Ну, дай Богъ на счастье…

Невѣдомыми путями приходятъ и текутъ по округѣ знаменiя, намекаютъ сказанiя. Откуда приходятъ, гдѣ зарождаются, какъ и кѣмъ?

Есть въ жизни незнаемые поэты. Жива созерцательная душа народа. Не любитъ она цифры и мѣры и непреложныхъ законовъ. Жаждетъ иного мiра, которому тѣсно въ этомъ, хочетъ чудесъ, знаменiя и указующаго Перста.

Какой уже день шумятъ и шумятъ старыя деревья парка, − не утихаетъ буря. Два серебристыхъ тополя-гиганта, чтò стояли у каменныхъ воротъ усадьбы, упали прошлой ночью, и сразу стало неуютно и голо въ саду. Вотъ она, обгладывающая всё поздняя осень. А какъ-будто совсѣмъ недавно стояли эти чёрныя давнiя яблони въ бѣло-розовомъ одѣянiи дѣвичьяго цвѣта, слушая брачный шёпотъ вѣтра и пчёлъ, неслышно роняя предсвадебныя одежды. Теперь − чёрныя-чёрныя старухи, отовсюду выпустившiя старые костыли-подпоры, чтобы не завалило бурей. Чёрные, обглоданные скелеты.