ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Подготовка к нападению и обороне

Лишь только Асканио вошел во дворец и дал отчет Бенвенуто о своем походе, вернее, обо всем, что касалось топографии Нельского замка, Челлини, видя, что помещение подходит ему во всех отношениях, тотчас же отправился к королевскому секретарю сеньору де Нёфвилю, чтобы испросить у него дарственную от имени короля.

Сеньор де Нёфвиль попросил его подождать до утра, чтобы удостовериться, соответствуют ли действительности притязания мессера Бенвенуто; и хотя ваятель почел за дерзость, что ему не поверили на слово, но понял законность этой просьбы и подчинился необходимости, однако решил не давать сеньору Нёфвилю никакой отсрочки.

Поэтому на следующее утро Челлини явился к королевскому секретарю в назначенный срок, минута в минуту. Его тотчас же приняли, и он счел это за хорошее предзнаменование.

– Ну как, монсеньер, – спросил Бенвенуто, – правду вам сказал итальянец или же оказался лгуном?

– Истинную правду, любезный друг!

– Отрадно слышать.

– Король приказал мне вручить вам дарственную, составленную по всем правилам.

– Весьма доволен.

– Однако же… – продолжал нерешительным тоном секретарь по делам финансов.

– Ну что еще, говорите!

– Однако же, если вы разрешите мне дать вам добрый совет…

– Добрый совет, черт возьми! Ведь это редкостная штука, господин секретарь! Прошу, прошу…

– Так вот: поищите лучше для своей мастерской другое помещение вместо Большого Нельского замка.

– Вот оно что!– заметил Бенвенуто, усмехаясь.– По-вашему, он мне не подходит.

– Напротив.

– Так в чем же дело?

– Дело в том, что замок принадлежит весьма высокопоставленному лицу, и борьба не пройдет для вас безнаказанно.

– Я слуга благороднейшего короля Франции, – отвечал Челлини, – и никогда не уступлю, ибо буду действовать от его имени!

– Да, но в нашей стране, господин Бенвенуто, каждый вельможа – король в своих владениях, и, пытаясь изгнать прево из здания, которое он занимает, вы ставите под угрозу свою жизнь.

– Ведь рано или поздно, а умирать придется, – наставительно отвечал Челлини.

– Итак, вы решили…

– …покончить с дьяволом, прежде чем дьявол покончит со мной. Положитесь на меня, сеньор секретарь, а господин прево пусть поостережется, как и все те, кто попытается воспротивиться воле короля, особенно же если выполнить ее поручено Бенвенуто Челлини.

После этих слов мессер де Нёфвиль сразу перестал вести душеспасительные разговоры, но сослался на всякого рода формальности, которые якобы нужно было выполнить, прежде чем вручить дарственную. Однако Бенвенуто преспокойно уселся, заявив, что не тронется с места, пока не получит дарственную; а если придется здесь переночевать, то он тут и переночует, ибо заранее предупредил домашних, что, может быть, и не вернется до утра.

Видя все это, мессер де Нёфвиль смирился, и хоть он и опасался осложнений, но вручил Бенвенуто Челлини дарственную, решив предуведомить мессера Робера д'Эстурвиля о том, что вынужден был так поступить – отчасти по воле короля, а отчасти по требованию ювелира.

А Бенвенуто Челлини вернулся домой, не говоря никому ни слова о своем поступке, запер дарственную в шкаф, где у него хранились драгоценные камни, и спокойно принялся за работу.

Новость, переданная секретарем короля по делам финансов Роберу д'Эстурвилю, доказывала, что виконт де Мармань был прав и Бенвенуто действительно задумал любой ценой завладеть Нельским замком. Прево решил быть начеку. Он созвал всю свою охрану – двадцать четыре стражника, расставил часовых на крепостных стенах и отлучался в Шатле только по неотложным делам.

Меж тем время шло, а Челлини по-прежнему спокойно работал и не предпринимал наступления.

Но прево был убежден, что это кажущееся спокойствие лишь хитрость, что враг ждет, когда он ослабит надзор, и постарается захватить замок врасплох. Поэтому мессер Робер все время приглядывался, прислушивался, жил в напряжении, пребывая в самом воинственном расположении духа, и это состояние не то мира, не то войны, лихорадка ожидания, душевная тревога угрожали, затянувшись, довести его до сумасшествия, как и кастеляна замка Святого Ангела. Прево не ел, не спал и худел на глазах.

Иногда он вдруг выхватывал шпагу, размахивал ею и, наступая на стену, вопил:

– Пусть явится! Пусть только явится этот мошенник– я жду его!

А Бенвенуто все не появлялся. Порой мессер Робер успокаивался, убеждая себя, что ваятель лучше владеет языком, чем шпагой, и никогда не посмеет осуществить свое гнусное намерение. В одну из таких минут Коломба, выйдя случайно из своей комнаты, увидела приготовления к схватке и спросила отца, что все это означает.

– Собираюсь наказать одного шалопая, вот и все, – отвечал прево.

Наказывать господину прево полагалось, поэтому Коломба даже не спросила, кто же этот шалопай, для наказания которого велись такие приготовления, – она так была занята своими мыслями, что удовольствовалась этим объяснением.

И действительно, недавнее решение мессера Робера внесло глубокие и печальные изменения в жизнь его дочери. До сих пор она жила безмятежно, скромно, уединенно. Тихо и беззаботно проводила она дни, спокойно спала по ночам. А теперь ее жизнь можно было сравнить с озерцом, взбаламученным бурей.

О, как сожалела девушка о той поре неведения и спокойствия, когда она довольствовалась дружбой с грубоватой,но заботливой госпожой Перриной и была почти счастлива, о той поре, когда она надеялась и верила, когда она уповала на будущее,как уповают на друга,и, наконец,о той поре дочерней доверчивости, когда она полагалась на чувства отца! Увы! Будущее стало настоящим: появился граф д'Орбек, который ей так противен; любовь отца оказалась замаскированным честолюбием. Отчего она родилась единственной наследницей богатого вельможи, а не дочкой какого-нибудь скромного обывателя из предместья, который о ней заботился бы, лелеял бы ее? Ведь тогда она могла бы встречаться с молодым художником, взволнованные речи которого ее пленили, с красавцем Асканио, взгляд которого сулил столько счастья, столько любви…

Но, когда учащенное биение сердца, когда румянец, заливавший щеки, предупреждали Коломбу, что образ чужеземца уже давно занимает ее мысли, она всякий раз с твердостью обещала себе изгнать сладостные грезы, и это ей удавалось, ибо она понимала, как безотрадна действительность. Впрочем, с той поры, как отец объявил Коломбе о своем решении выдать ее замуж, она строго-настрого запретила госпоже Перрине принимать Асканио, под каким бы предлогом он ни явился, пригрозив иначе все рассказать отцу. И дуэнья из боязни, что ее обвинят в сговоре с Асканио, умолчала о дерзких планах его учителя, поэтому бедная Коломба вообразила, что она защищена от всяких случайностей.

Однако не следует думать, что кроткая девушка решила принести себя в жертву и покориться отцовской воле. Нет, все ее существо восставало при мысли о браке с человеком, которого она возненавидела бы, если бы ей ведомо было чувство ненависти. Итак, под прекрасным белоснежным челом Коломбы теснилось множество мыслей, совершенно чуждых ей прежде, мятежных, негодующих мыслей, которые она считала чуть ли не преступными и на коленях вымаливала прощение за них у господа бога. Порой она даже думала пойти к Франциску I, броситься к его ногам. Но и до нее дошли слухи, которые передавались шепотом, о том, что при обстоятельствах еще более ужасных такая же мысль осенила Диану де Пуатье¹ и что за свой поступок она поплатилась честью. Госпожа д'Этамп могла бы оказать покровительство Коломбе, спасти ее, если бы захотела. Но захочет ли она? Не усмехнется ли в ответ на жалобы девушки? Такую презрительную, насмешливую усмешку она уже видела на губах своего отца, когда умоляла его не разлучаться с ней, и эта усмешка причинила девушке много душевных страданий.

[¹Диана де Пуатье– знаменитая в свое время придворная красавица, фаворитка сына Франциска I, впоследствии французского короля Генриха II; по преданию, бросилась к ногам Франциска I и вымолила помилование для своего отца, приговоренного к смерти за политические интриги.] Коломба сто раз на дню преклоняла колени, творя молитву и заклиная всевышнего помочь ей, послать избавление за эти три месяца, оставшиеся до бракосочетания с ненавистным женихом; а если уж это невозможно, позволить ей соединиться с матерью.