— Конец, бросайте вахту, довольно! Все ясно. Понимаете ли вы, зубрилы, что это значит?.. Это величайшее открытие! Ну — ура!

— Ура-а-а!.. — загремело в комнате.

— А теперь спать — и никаких разговоров! Если хотите, завтра поговорим.

Помощницы переглянулись и покорно ушли. Профессор «выключил» кроликов из этой удивительной цепи, рассадил по своим клеткам и, разделив между ними остатки капусты, ушел к себе.

Остается еще четыре ступеньки. Восемь уже позади.

Большой, грузный человек, опираясь на перила, заносит ногу и решительным движением наклоняется вперед, очевидно намереваясь одним духом взять это последнее препятствие.

Деревянные перила заметно покачиваются, красные, натертые мастикой ступеньки раздражающе скрипят.

Нет, придется остановиться. Слишком затруднено дыхание, слишком тяжело стучит сердце.

Он кладет небольшой, перевязанный сверток на согнутое колено. Безобразие! Всего пятьсот граммов, но и они утомляют… Апоплексическое лицо, заросшее черными волосами, покрывается капельками пота.

На верхней площадке осторожно, толчками, открывается дверь.

— А, господин Мюленберг, добрый день!

— Добрый день, фрау Лиз, — и, как бы извиняясь за свою слабость, он добавляет, тяжело дыша: — Вот видите…

Женщина сочувственно покачивает головой. Сердце… В наше время нельзя иметь сердце. Или надо жить в провинции. В Мюнхене нечем дышать, воздуха нет, его вытеснил бензинный перегар. И потом — жара…

— Сердце ведет счет времени, фрау Лиз, — говорит Мюленберг, поднимаясь на площадку. — Десять лет назад я первый раз взбежал по этой лестнице к доктору Гроссу. Взбежал! Теперь я ползу… Печальный юбилей, фрау Лиз, тяжелые, нехорошие годы. Но ничего не поделаешь. Очевидно, будет еще хуже…

Фрау Лиз делает большие глаза. Не следует так говорить. Кто знает… Разве можно теперь говорить то, что думаешь…

— Ганс уже пришел, — говорит она как бы между прочим, входя за Мюленбергом в лабораторию.

— Ганс славный парень, фрау Лиз… Это хорошо, что он уже здесь. Значит, сегодня мы кончим нашу большую работу. Это тоже замечательный, но, пожалуй, бессмысленный факт. — Последние слова он произносит про себя.

— Да! Есть письмо господину доктору. Я положила его вам на стол. Ничего не нужно, господин Мюленберг?

— Письмо? — несколько секунд он изучает конверт. — Нет… можете идти, до прихода господина Гросса ничего не понадобится.

Он ждет, пока щелкнет замочный ролик. Потом стоя вскрывает конверт.

«Управление Мюнхенского муниципалитета убедительно просит господина доктора Гросса прибыть по адресу: Людвигштрассе, 104, отдел 8, комната 56, для переговоров. Инженер, господин Вейнтрауб будет ждать доктора Гросса от 11 до 12 часов сегодня».

Так. Вот и свершилось. Все понятно. Мюленберг чувствует, как нудная слабость охватывает колени. Он тяжело опускается в кресло, кладет голову на руки и думает. Сколько достойных, честных людей погибли вот таким же образом, — многих он знал… Это стандарт. Человека приглашают явиться в какое-нибудь учреждение. Там, в комнате, не имеющей никакого отношения к этому учреждению, гестаповец вежливо и доверительно напоминает человеку, что он тогда-то, там-то сказал такую-то фразу или рассказал анекдот антинацистского характера. Или — скрыл в служебной анкете свое неарийское происхождение. Или — не вытянул руку вперед в знак приветствия на собрании, когда чествовали фюрера. Или — отказался участвовать в разработке нового способа массового уничтожения людей…

Иногда человек просто не возвращается домой, а иногда приходит — сломанный, поникший, опустошенный…

Выхода нет. Гросс, конечно, должен пойти. Зачем он им нужен? Уж, конечно, не для того, чтобы выдать ему патент. Неужели они догадались о том, как можно использовать его изобретение? Вероятно, так.

— Ганс! — кричит он в соседнюю комнату. — Идите сюда на минуту.

Худой, с растрепанными светлыми волосами и глубоко сидящими глазами юноша, в стареньком, замасленном комбинезоне, появляется на пороге, играя отверткой.

— Здравствуйте, Ганс! Как дела?

Юноша улыбается. Почти все готово. Монтаж добавочного агрегата будет окончен часа через два. Сегодня можно приступить к испытанию машины.

Мрачный вид Мюленберга гасит его радостное возбуждение.

— Что случилось, господин Мюленберг недоволен работой?

— Нет-нет… Наоборот. Если нашей работе суждена победа, то я полагаю, что ваша доля в этой победе не меньше моей. Но… вот прочитайте…

На вспыхнувшем от похвалы лице Ганса выступают тени тревоги, когда он пробегает глазами приглашение.

— Разве у него что-нибудь неладно?

— Насколько я знаю, Гросс чистокровный баварец. Нет, я думаю, что это результат той заметки, которая появилась на днях в «Технической газете». Я пробовал удержать его от этой информации. Впрочем, все равно, рано или поздно…

Снизу доносится стук двери.

— Идите, Ганс, продолжайте монтаж. Поговорим потом. Не будем пока беспокоить его.

Доктор Гросс резко открывает дверь и сразу же захлопывает ее за собой. Он полная противоположность Мюленбергу: небольшого роста, сухой, порывистый, суетливый. Пепельные волосы торчат прядями в разные стороны. На мгновение он застывает около двери.

— Вы уже здесь! — Мюленберг добродушно топорщит усы в ответ. — Безобразие! Вы просто ребенок, дорогой коллега… Вам нужно спать в это время. И вообще поменьше двигаться. Очевидно, вы хотите, чтобы в самый ответственный момент я остался без вас. О, и Ганс тут! Ну, его можно только похвалить за усердие.

Теперь Гросс уже улыбается, пожимая руку Мюленбергу. В соседней комнате он здоровается с Гансом.

— Как дела, дорогой мой? О, да вы уже почти кончаете! Великолепно! — он снова около Мюленберга. — Видали? Надо налаживать испытание. Ах, Мюленберг, я, кажется, начинаю волноваться. Наступает торжественный момент!

— Да, Гросс… сегодня действительно торжественный день. Ведь сегодня юбилей…

Густые серые брови Гросса вскидываются острыми углами вверх.

— Какой юбилей?

Мюленберг встает и протягивает ему свой сверток.

— И вот вам мой скромный юбилейный подарок. Сегодня десятилетие нашей совместной работы. Могу добавить, что лучших лет в своей инженерной деятельности я не знал…

Гросс растроган этим торжественным выступлением. Он жмет обе руки Мюленберга, потом развязывает сверток.

— Масло… Настоящее сливочное масло! И как много! Признаться, я соскучился по нему. Ну, спасибо… нас теперь этим не балуют. Праздник — так праздник! Мы сегодня устроим роскошный кофе. Ганс, зовите Лизет. Я должен сказать, Мюленберг, что ваше участие в работе позволило мне решить задачу передачи энергии без проводов. Без вас мне не удалось бы превратить мою идею в машину, которая сегодня будет готова. Да, это — дата! Сегодня дрогнут устои современной техники. Вы представляете, друзья, что будет? Магистрали электропередач перестанут опутывать земной шар. Передавать энергию станет проще и выгоднее, чем строить малые местные электростанции. Невидимые провода понесут энергию над океанами и пустынями. Самолеты, поезда, корабли станут электрическими и пойдут по своим трассам без горючего. Электричество окончательно заменит пар. Потребление нефти и ее продуктов сократится до минимума. Человечество станет богаче, культурнее…

Гросс встал.

— Мюленберг, каждое техническое завоевание, подобное нашему, — шаг к эпохе процветания человечества. И вот мы вносим свою лепту в прогресс, в создание небывалого расцвета культуры.

Голова Гросса гордо закинута назад, глаза устремлены куда-то в пространство. Если бы не пиджачок, к тому же довольно потертый, он был бы похож на пророка.

Мюленберг молчит. Он делает страшные усилия, чтобы заставить свое лицо ничего не выражать. Гросс — ребенок, слепой и упрямый ребенок. О каком таком «человечестве» он толкует? Не о том ли, представители которого так похожи сейчас на взбесившихся гиен, бессмысленно сеющих вокруг себя смерть. Это они бросили все свои силы и средства на истребление себе подобных и вот орошают кровью мирных земледельцев, цветущие пространства Европы, Африки, Азии, сносят с лица земли тысячелетиями накопленные памятники культуры?.. Этому «человечеству» Гросс отдает свою «лепту»… Разве не ясно, что как только эта «лепта» выйдет за пределы лаборатории, «человечество» превратит ее в страшное орудие уничтожения и разрушения!