Видя это, матросы завопили.

— Молчать! Мистер Джонс, уберите нижние прямые паруса.

Что ему делать? Надо пройти под носом или под кормой у «Кастильи», обстрелять ее продольным огнеу, повернуть обратно и обстрелять снова. Трудно стрелять по носу «Кастильи», не задев «Соловья», трудно пройти у нее под кормой

— при этом «Атропа» окажется под ветром, и не сможет снова быстро вступить в бой. Два корабля снова разворачивались

— это не только ветер, но и отдача пушек. Предположим, он подождет, пока «Соловей» пересечет линию огня, а потом будет лавировать обратно, чтоб вступить в бой? Это будет позор, все, кто об этом узнает, решат, что он сознательно уклонился от огня. Предположим, он подойдет к другому борту «Кастильи» — но первый же бортовой залп напрочь искалечит «Атропу». И вместе с тем, «Соловей» уже искалечен — помочь ему надо немедленно.

До двух кораблей всего миля, они быстро приближаются. Многолетний опыт подсказывал Хорнблауэру, как быстро пробегут последние секунды.

— Соберите орудийные расчеты левого борта, — сказал он. — Всех матросов и канониров. Вооружите их для абордажа. Вооружите всех незанятых. Но оставьте матросов у бизань-брасов.

— Есть, сэр.

— Пики, пистолеты и абордажные сабли, ребята, — сказал Хорнблауэр столпившимся у оружейных ящиков матросам. — Мистер Смайли, соберите своих марсовых у карронады номер один правого борта. Приготовьтесь к атаке.

Юный Смайли подойдет лучше других, лучше нервного Джонса, туповатого Стила или престарелого Тернера. Ему надо поручить другой конец судна — здесь на корме руководить будет сам Хорнблауэр. Его шпага — та, что он одевал на королевский прием — дешевая. Клинок у нее ненадежный — он так и не выкроил денег на хорошую шпагу. Он шагнул к оружейному ящику и выбрал себе тесак, вытащил его, бросил ненужные ножны на палубу, затянул на запястье петлю и стоял с обнаженной саблей. Солнце светило ему прямо в лицо.

Они приближались к «Кастилье». До нее всего кабельтов — кажется, уже ближе. Нужно в точности рассчитать время.

— Один румб вправо, — скомандовал Хорнблауэр рулевому.

— Один румб вправо, — последовал ответ. Рулевой, как ему и предписывалось, занимался только своим делом, ни на что не отвлекаясь, хотя с левого борта «Кастильи» уже открылись орудийные порты, хотя совсем рядом выглянули пушечные жерла, и в открытые порты явственно различались лица канониров. О, Господи, сейчас!

— Право помалу. Потихоньку поворачивайте.

Бортовой залп «Кастильи» показался концом света. Ядра обрушились на судно — крики, жуткий треск, в воздухе повисла пыль, поднятая ударяющими в древесину ядрами, полетели щепки. И тут корабль вошел в клубы дыма, плывущие из орудий. Но думать надо только об одном.

— Руль круто влево! Брасы! Обстенить крюйсель! Между кораблями оставался крохотный, в несколько дюймов, разрыв. Если «Атропа» толкнется слишком сильно, она отскочит; если не погасить скорость, может проскользнуть вперед и развернуться. Пушечные порты «Кастильи» — чуть выше портов «Атропы». У шлюпа нет «завала бортов». Его фальшборт коснется борта «Кастильи». На это Хорнблауэр рассчитывал.

— Правая сторона, огонь!

Адский грохот бортового залпа. Над палубой заклубился дым, подсвеченный оранжевым пламенем. Ядра ударили в «Кастилью» — но и об этом сейчас думать некогда.

— Вперед!

Через борт «Кастильи» в клубах прорезанного солнечными лучами дыма; через борт, с абордажной саблей в руке, обезумев от ярости. Ошалелое лицо впереди. Размахнуться тяжелой саблей, как топором, рубануть наотмашь. Вытащить лезвие, ударить снова, уже другого. Вперед. Золотой позумент, узкое смуглое лицо с полоской черных усов, тонкое лезвие шпаги, направленное прямо в грудь. Парировать удар и рубить, рубить, рубить, сколько достанет сил. Отбить еще удар и снова рубиться, не зная жалости. Обо что-то споткнуться и снова выпрямиться. Глаза рулевого — он в испуге озирается по сторонам, прежде чем броситься бежать. Солдат в белой портупее протягивает руки, моля о пощаде. Неизвестно откуда взявшаяся пика вонзается в его беззащитную грудь. Шканцы очищены, но отдыхать не приходится С криком «вперед» дальше, на главную палубу.

Что-то ударило в лезвие абордажной сабли, и у Хорн-блауэра от боли онемела рука — видимо, это пистолетная пуля. Возле грот-мачты собралась кучка испанцев, но не успел Хорнблауэр добежать, как матросы с пиками раскидали ее. Контратака испанцев, пистолетные выстрелы. Вдруг пальба стихла, Хорнблауэр увидел перед собой безумные глаза и понял, что видит английскую форму, незнакомое английское лицо. Это — мичман с «Соловья», он возглавил отряд, перебравшийся на «Кастилью» по бушприту своего корабля.

Теперь можно остановиться и оглядеться по сторонам. Везде разрушение, трупы. Безумие схлынуло. Пот заливал Хорнблауэру глаза. Нужно взять себя в руки и подумать.

Нужно остановить бойню, разоружить пленных и согнать их к борту. На шкафуте он увидел Смайли, покрытого копотью и кровью, и вспомнил, что надо его поблагодарить. Появился Эйзенбейс, громадный — грудь его вздымается, абордажная сабля в руке кажется игрушечной. Это зрелище разгневало Хорнблауэра.

— Какого дьявола вы тут, доктор? Возвращайтесь на корабль и займитесь ранеными. Вы не имели права их оставлять.

Улыбка для князя, и тут внимания Хорнблауэра потребовал тонконосый человечек с длинным крысиным лицом.

— Капитан Хорнблауэр? Меня зовут Форд. Хорнблауэр собрался пожать протянутую ладонь, но обнаружил, что прежде надо отцепить петлю, которой прикрепил к запястью абордажную саблю, и переложить оружие в другую руку.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказал Форд. — Вы успели, капитан, но успели едва-едва.

Не следует указывать старшему на его ошибки. Они обменялись рукопожатиями на шкафуте захваченной «Кастильи», глядя на три сцепленных вместе, разбитых ядрами корабля. Далеко с подветренной стороны над синим морем плыл шлейф порохового дыма и медленно растворялся в воздухе.

Было жаркое, дремотное утро. В Палермо звонили колокола. Перезвон плыл над заливом Конка д'Оро, золотой раковиной, хранящей в себе жемчужину Палермо. Хорнблауэр, проводя «Атропу» в залив, слышал, как мелодичный гул эхом разносится от Монте Пелегрино до Заффарано. Он вообще не любил музыки, эта же была просто невыносима. Он посмотрел на фрегат, ожидая, когда тот начнет салют и заглушит сводящий с ума перезвон. Если б не колокола, Хорнблауэр мог бы назвать эти минуты вполне счастливыми. Во всяком случае, они были исполнены подлинного драматизма. «Соловей» шел под временными мачтами, с него струями лилась вода — это работали помпы, с трудом удерживая его на плаву. Борта «Атропы» покрывали свежие заплаты, «Кастилья», тоже изрядно потрепанная, гордо несла английский военно-морской флаг над красным с золотом испанским. Такое зрелище должно впечатлить даже сицилийцев. Мало того — на якоре в порту стоят три английских корабля: уж их-то команды точно глазеют на гордую процессию, уж они-то поймут, что стоит за появлением этого трио в порту, они представят себе грохот и ярость битвы, стоны раненых, печальную торжественность похорон.

Палермо лениво смотрел, как корабли встали на якорь, как спустили шлюпки (даже шлюпки были разбиты ядрами и наспех починены). Предстояло перевести в береговой госпиталь раненых, шлюпку за шлюпку стонущих или молчащих от боли людей. Потом перевезли пленных — тоже несколько шлюпок. То было печальное зрелище: представителей гордого народа, заклейменных позором поражения, вели, чтоб запереть в четырех тюремных стенах. Потом последовали еще перевозки — сорок матросов с «Атропы», временно направленных на «Соловья», заменили другими сорока. Матросы вернулись грязные, заросшие, исхудалые. Они засыпали, сидя на банках, засыпали, поднимаясь на борт, падали, как подкошенные, возле пушек. Одиннадцать дней и ночей после победы они вели изрешеченный ядрами «Соловей».