Марта думала о приятном. О том, что после выполнения задания, после того как она доставит обоих арестованных в Берлин и представит их Шелленбергу, ее наверняка наградят. Может быть, даже повысят в звании. А может быть, даже выпишут небольшую премию. Деньги сейчас очень пригодились бы. Еще она думала о том, кого пришлют на место фон Гетца и за кем она теперь будет присматривать. Фон Гетц был вояка, совершенно неискушенный в дипломатии, хоть и хороший начальник. Он не мучил ее придирками, не гонял по магазинам, не оставлял на сверхурочную и не заставлял спать с собой.

Ну и дурак, что не заставлял. Марта могла бы ему многое показать в постели.

Фон Гетц беззвучно плакал. Сегодня его унизили так, как никто и никогда в жизни его не унижал. Ему наглядно показали, что никакой он не оберст-лейтенант, а ничтожный червяк, пыль на ботинках эсэсовцев, которые к тому же намного ниже его по званию. Ничего хорошего в Берлине он для себя не ждал, и падение с высоты служебного положения казалось ему стремительным и катастрофическим. Жизнь его кончена.

Он сам для себя так решил.

Он сам для себя решил, что не вынесет унижения военного трибунала и, не дожидаясь мучительных допросов, повесится в камере, едва только его оставят одного. Или вскроет вены, если найдет чем.

Самые сложные мысли были у Валленштейна.

Под мерное покачивание мягких рессор он прокручивал в голове события последних часов и уходил в своих умозаключениях все дальше.

«Обидно, — думалось ему. — Дал так глупо заманить себя в ловушку. И Конрад тоже хорош. Не мог подать знак по телефону. Хоть бы кашлянул в трубку или заикнулся. Нет, звонил, приглашал, говорил ровным голосом. Не стоит судить его строго. По всему видно, что эти два мордоворота над ним усердно потрудились. А как бы я себя повел на его месте? Смог бы я предупредить или подать знак? Вряд ли. Поэтому не стоит обижаться на фон Гетца. Его просто сломали. По телефону со мной говорил не он, а его страх и его боль».

Валленштейн посмотрел на фон Гетца. Тот задремал под убаюкивающий ход машины.

«Не жалко умирать, — продолжил свои мысли Валленштейн. — Даже почему-то не страшно. Вот уж не думал, что окажусь таким героем. Жалко, что так глупо и неожиданно. Много ли я успел сделать за свои тридцать четыре года? Пожалуй, всего одно настоящее дело. Нет, даже два.

Черт с ними, с переговорами, и с тем, что они провалились, но зато мы вчетвером — я, фон Гетц, Штейн и Тиму — ближе всех в Европе и во всем мире подошли к возможности заключения мира между Рейхом и СССР. Еще неделю назад этот мир был реальностью. Не просто фантастическим прожектом, а вполне вероятной и даже необходимой для обеих стран возможностью прекратить чудовищное кровопролитие и сохранить жизни миллионам здоровых мужчин. И Сталин, и немцы выполнили предварительные условия перед началом переговоров и тем самым показали и подтвердили свою заинтересованность в заключении такого мира. Пусть сам мир не был заключен, но мы четверо сделали все от нас зависящее для его заключения. И не на нас лежит вина за прекращение переговоров и продолжение войны. Пусть это лежит на совести правителей.

Зато мы спасли от смерти сорок семь евреев. А это уже немало. Это не просто сорок семь жизней. Каждый из них сможет дать новую жизнь или воспитать уже рожденных детей. Если бы каждый человек в Германии, СССР, Великобритании, Франции спас бы сорок семь себе подобных, то никакой войны никогда не могло бы произойти! А если бы она началась, то через пять минут была бы прекращена, потому что все бросились бы спасать друг друга и воевать было бы некому. И тогда никакой Сталин и никакой Гитлер не смогли бы удержаться у власти».

Мысль эта увлекла и воодушевила Валленштейна. Он почувствовал себя едва ли не Джордано Бруно, кладущим свою жизнь на алтарь грядущего счастья человечества. Настроение его переключилось на возвышенный и поэтический лад, но вскоре снова вошло в русло привычной рассудительности.

Умирать, исполнив свой долг перед человечеством, было не страшно, но как-то не хотелось.

Внезапно его осенило — его не убьют! Не для того его похищали, чтобы прикончить в Берлине. Лишить его жизни можно было бы и в Стокгольме без лишних хлопот, связанных с доставкой в столицу Третьего рейха. Прокрутив в голове ситуацию, он решил, что его везут для того, чтобы предложить сделку. Какую? Чем он мог быть интересен для СД? Версию о похищении с целью выкупа он откинул сразу же. От отца он знал, что СС в глубочайшей тайне печатает фальшивые доллары, фунты и рубли, восполняя потребность в валюте. Поэтому все банковские отделения Валленштейна-старшего с большой осторожностью относились к операциям с немецкими фирмами, опасаясь зачисления на счета поддельных купюр.

«Переговоры с русскими? Маловероятно, что о них мог кто-нибудь узнать. Даже если бы и узнали, то что интересного я могу сообщить о них? Что немцы освободили евреев из Освенцима, а Сталин распустил Коминтерн? Так это уже ни для кого не секрет. О роспуске Коминтерна было объявлено на весь мир, а евреев отпустили вполне официально и даже помогли переправить их в Швецию. Вряд ли такое могло произойти без помощи СС.

Моя деятельность в качестве волонтера Международного Красного Креста? Это вообще смешно. МКК оказывал посильную помощь всем воюющим странам. Глупо предъявлять обвинение в сотрудничестве с англичанами, если в вопросе о военнопленных с германскими властями Международный Красный Крест сотрудничал намного интенсивнее. Хотя бы потому, что немцы захватывали больше пленных. С этой стороны опасности ждать tie приходится.

Тогда что? Что может интересовать бригаденфюрера Шелленберга? Мои связи в Англии и Швейцарии? Возможно, но при хорошей работе политической разведки у немцев там должно быть полно своих людей. Зачем я-то мог понадобиться? Ясно только одно — то, что меня везут для беседы, а не для расправы и жизни моей ничего не угрожает. По крайней мере, пока. И эти трое будут пылинки с меня сдувать до тех пор, пока не доставят в Берлин».

Валленштейн успокоился, откинулся на спинку сиденья, свободной рукой надвинул шляпу на глаза и начал засыпать.

«Силы мне еще понадобятся», — рассудил он.

Кользиг странно посмотрел на него, удивляясь выдержке, которую он никак не ожидал увидеть в изнеженном отпрыске банкиров, тем более в еврее, но ничего не сказал. Из-под шляпы Валленштейна послышалось ровное и глубокое дыхание. Рауль спал.

Наступившая северная летняя ночь была светлой. Солнце, закатившись за горизонт, продолжало освещать небо, отражаясь от облаков. Бехер даже не стал включать фары, дорогу было прекрасно видно. Наступило то время суток, которое древние славяне называли «морок», когда краски не ярки и звуки не резки. Вокруг, насколько хватало взгляда, никого не было.

Только черная лакированная машина с красным флажком на радиаторе на предельной скорости неслась на юго-запад по Королевской дороге. Никто ее не обгонял, и никто не попадался навстречу. Дорога была пуста.

Фон Гетц дремал, потрясенный и раздавленный арестом и подчеркнуто грубым обхождением. Валленштейн спал, сохраняя силы для предстоящей беседы с Шелленбергом. Беседа не обещала быть ни легкой, ни приятной, поэтому силы были очень нужны Раулю. Бехер следил за дорогой, удерживая руль одной рукой. Кользиг время от времени подозрительно поглядывал на арестованных, но не замечал в них ни малейшей попытки освободиться. Они вели себя смирно.

Марта, повернув зеркало заднего вида к себе, то и дело смотрелась в него, представляя, какие туфли ей надеть и какую прическу сделать, чтобы локон как бы невзначай выбился из-под пилотки, когда ее будет поздравлять рейхсфюрер. Она представила, как руки рейхсфюрера приколют ей на грудь Железный крест, невольно поправила бюстгальтер и нашла, что это будет эротично. Мужские руки, женская грудь под черным мундиром, и красивый такой крестик. А красно-бело-черная ленточка будет очень идти к черному мундиру СД. Жаль, что так редко его приходится надевать. Он ей так идет, особенно с черными туфлями на высокой шпильке, запрещенной уставом.