А что, если... Пробраться в фитнес-клуб под видом массажиста! Натянуть белый халат, закатать по локоть рукава. Напялить квадратную шапочку, сдвинув ее на самые брови.

Она войдет в дверь — уставшая после физических упражнений, измотанная донельзя...

«Раздевайтесь...» — брошу ей с привычной небрежностью.

Ведь я массажист. Десятки раз в день передо мной раздеваются женщины, и я знаю, с ними нечего церемониться. В конце концов, мне за это платят...

Она стянет с себя пиджак, девственно белую блузку без единой складочки или залома. Скатает колготки на сухих, обметанных бесцветным пухом голенях. Стеснительно завернется в простыню — она делала это сотни раз, она и теперь сделает это, если я прикажу. Немного стесняясь своей желтоватой дряблой кожи, своей сухопарой фигуры — фигуры женщины в возрасте далеко за сорок. Фигуры женщины, которой приходится чаще обнажаться перед массажистом, чем перед любимым мужчиной. Фигуры женщины, давно забывшей о своей соблазнительной привлекательности, фигуры Железной Леди, сухой и жесткой, как рыбья кость.

«Ложитесь на кушетку», — не глядя, брошу ей, намазывая руки кремом. Кажется, массажисты мажут руки кремом? Или соком чилибухи, оставляющим на коже неизлечимые ожоги, несмываемое тавро?

А потом вопьюсь рассерженными ладонями в ее спину, так, что она удивленно застонет, полуобернется, подняв голову, запросит пощады — и увидит знакомое лицо под навесом маскирующей шапочки. Удивленно прошепчет:

«Это вы? Вы из отдела...»

«Да, — покровительственно усмехнусь я. — Это я. А кто же еще? Конечно, я...»

И вновь наброшусь на нее, стараясь сломать Рыбью Кость, выкрутить ей все косточки до единой!

Потом... Ледяная брешь пробита, Железная Леди вся изъедена внутренней кислотой. Преграда высокомерного молчания, которую она воздвигла между нами, безжалостно разрушена. Она вся моя, она вся у меня в руках.

«Как... вы оказались здесь?» — лепечет потрясенно.

Усмешливо молчу, разминая руки. Она передо мной — полуголая, в жалкой, измятой простыне, которую не удается натянуть на все тело. Прикрывает смущенными руками давно опавшую грудь.

Не нужно стесняться, ведь я массажист, Эльза Генриховна, кудесник дамской плоти. Я призван сделать из ваших рыбьих косточек женщину, бушующую пряным желанием, женщину, пригодную для любви. Я должен снять ваш железный панцирь, обнажить податливую, готовую к ласкам кожу.

И вскоре она полностью в моей власти — Железная Леди стала обыкновенной бабенкой из плоти (несвежей, желтоватой, обрюзгшей — никакие массажи не помогут!) и крови (холодной, медленно струящейся в жилах), рыбья кость, засевшая в ее горле, размягчилась и стала совсем податливой.

«Прошу вас никому...»

Насмешливый взгляд в ответ.

«Я понимаю, что была...»

Надменное молчание.

«Если бы я могла...»

— Если бы я могла... — смущенно бормочет надтреснутый из-за недавней простуды голос...

Встряхиваюсь, взглядом только что проснувшегося человека оглядываюсь по сторонам.

— Если бы я могла, я бы скинула килограммов пятнадцать! — мечтательно произносит Губасова, отправляя в рот пончик, густо обсыпанный сахарной пудрой. Сладкая пудра снежит ее полнопомадные губы и часть обсеянной светлым пухом щеки. Подушечки под глазами мерно подскакивают в такт жевательным движениям.

— Скинуть-то можно, — авторитетно заявляет Татьяна, — только потом обязательно обратно наберешь.

Лида заинтересованно прислушивается к разговору, отвернувшись от меня. Хорошо, что она не умеет читать мои мысли. Хорошо, что я не разговариваю вслух...

Еще один вариант — загородный санаторий.

Узнать адрес. Миновать бдительную охрану. В руках — объемистые пакеты бывалого посетителя.

«Вы к кому?»

«К Есенской».

Внимательный взгляд скатывается по списку сверху вниз и успокаивается, гася бдительность: да, есть такая в списке постояльцев...

«Проходите!»

Проскользнуть за ворота. С пакетом фруктов и цветами проникнуть в щебечущий ласковый мир, где старики мирно шаркают по гранитно-крошковым дорожкам, глядя прямо перед собой до бесцветности выцветшими глазами.

«Есенская?» — спросить у медсестры.

Неопределенный взмах в сторону притененной ясенями аллеи.

Старушка в ситцевом халате крючковатой палкой вычерчивает замысловатые фигуры на песке. Оглушительно поют птицы, гася бешеный стук взволнованного сердца.

«Разрешите присесть?»

Лучистый взгляд, добрый, непонимающий.

Сесть рядом, развлечь разговором, терпеливо выслушать монолог о старческих хворях, заинтересоваться интригующим признанием о матримониальных планах одного девяностолетнего старичка из соседнего корпуса, заставить полюбить себя как единственного внука...

Соблазнить ее фруктами, тающим во рту суфле. Завлечь в лесную глушь, не отпускать до самого решительного момента — пока в глубине тенистой рощи не покажется знакомая негнущаяся фигура, точно проглотившая рыбью кость.

Извинительно вскочить на ноги, предвкушая удивление. Ожидая его, рассчитывая на него.

«Простите, а как вы... Мы знакомы?» Неуверенно.

Конечно, мы знакомы!

«Я приехал навестить свою бабушку. Она тоже живет в этом санатории. Не правда ли райский уголок? Что ж, не буду мешать...»

«Вы нам не...»

Пятящийся шаг поднаторевшего в интригах придворного, который стремится покинуть высоковольтное поле возле короля. Временное отступление, равносильное не поражению, но выигрышу. Безнадежность ситуации оборачивается ее беспроигрышностью.

На следующий день. Пусть даже через неделю.

«Кстати, как поживает ваша бабушка, Ромшин?»

«Ничего... А как ваша мама, Эльза Генриховна?»

«Она приболела, но ей уже лучше. Я навещу ее, как всегда, в четверг. Что-нибудь передать вашей бабушке?»

«Предпочитаю навестить ее лично. Старикам так не хватает живого человеческого общения...»

«Что ж, там и встретимся...»

А потом, потом она... Она вызовет меня и скажет... Нет, пожалуй...

Или лучше вот так...

— Так не хватает живого человеческого общения! — вздыхает Губасова, расплющивая о губу круглый кончик помады. Ее рот торжествующе блестит алым жиром. Обернувшись, она смотрит на меня, как на хилого звериного выкормыша, как на переломанного неудачным полетом неоперенного птенца. — Встретились, разбежались — как всегда.

— Да, — вздыхает Тамара, мечтательно поправляя травленную перекисью блеклую прядь. — Что и говорить... Встретились, полежали, разбежались... Все быстро, все наспех!

Лида с интересом слушает их разговор. Я с преувеличенным вниманием включаюсь в беседу.

Своей пустячной болтовней разведенки посеяли во мне сомнения. Так неужели Железная Леди всегда такая — негнущаяся, железная?

Нет! Она не рыбья кость в горле, болезненно вспухшем от инородного присутствия. На самом деле она нежная, ранимая, хрупкая. Несчастная пятидесятилетняя женщина, у которой нет ничего кроме работы, — ни любовника, ни семьи, ни детей. Она питается не ласковым кормом беглых поцелуев, не редким просом случайных встреч далеко за полночь, а сырым сквозняком тревожным снов в одинокой, слишком широкой для ее сухопарого, высохшего от вечной ненужности тела постели. Она питается страхом подчиненных, их ненавистью, их подкорковым ужасом — однако такая диета не способствует ни здоровью, ни любовным успехам.

Какая же она на самом деле? — гадаю я. Что прячется за воинственной маской, нанесенной на лицо опытным визажистом — старостью, что скрывается за грозной экипировкой вождя кровожадного финансового племени? Подойти бы к ней совсем близко, ощутить аромат духов, призванный заглушить ее естественный запах, схватить двумя пальцами за шею, пригнуть над раковиной — ощутив непокорную несгибаемость шеи, железный стержень позвоночника. А потом намочить губку и стереть с лица искусственные напластования, следя за потоками яркой краски, текущей по фаянсовым стенкам. Серая, голубая, алая... Как будто очищаешь палитру. Как будто смываешь холст — чтобы под ним, наконец, проступил подлинник. Некрасивый, нелюбимый, но настоящий. Без подделки, без слоев маскирующего гумуса. С тонкой прорисовкой морщин, с кракелюрами времени — знаком несомненной подлинности.