Несколько схожая ситуация складывалась и при работе над ролью подхалима Поцелуйко в спектакле «Не называя фамилий», тоже далеко не идеальном драматургическом творении. Образ Поцелуйко, однако, получился у драматурга довольно-таки жизненным, типичным, и Павел с удовольствием работал над ним. Казалось, все шло неплохо, но чего-то все-таки недоставало, какой-то мелочи, которая явилась бы завершающей точкой.

Однажды, проходя мимо ЦК Компартии Грузии, Павел заметил двух мужчин, с пыхтением вылезающих из служебного автомобиля. Один из них был с портфелем – неимоверно пузатым. Павла поразил и этот портфель, и то, как мужчина нес его – как некое доказательство нужной и полезной деятельности, как щит, оберегающий от посягательств недругов. А что, если снабдить Поцелуйко портфелем, да не только пузатым, но и огромным – этаким символом мнимой служебной значительности?!.

Постановщику спектакля Георгию Гвиниашвили предложение Павла понравилось. Прожженный профессионал, он сразу увидел, чего можно добиться с этой деталью в руках, изобретательно используя ее и к месту и не к месту, как «оживет» от этого роль. А с другой стороны, не покажется ли столь откровенная символичность детали слишком вызывающей, подозрительной?..

Победил художник, а не чиновник – Гвиниашвили согласился с актером. Был срочно изготовлен портфель неимоверной величины. Едва Павел появился с ним на репетиции, всем и в первую очередь режиссеру стало ясно, что образ Поцелуйко обрел наконец-то желаемую завершенность…

Художественные преувеличения, гипербола, к которым художники нередко обращаются для того, чтобы предельно заострить, максимально обнажить затронутую ими проблему и тем самым привлечь к ней пристальное внимание публики, вещь опасная. Необходимо обладать огромным чувством такта и ощущением меры, чтобы преувеличение, использованное с благими намерениями, не превратилось в ложь и клевету. А такое случалось раньше, случается теперь и, скорее всего, будет случаться впредь.

Вспомним о подобных преувеличениях в поэзии Некрасова, в прозе русских писателей-«реалистов» так называемого второго эшелона, в живописи передвижников… – ведь если бы не было Пушкина, Толстого, Венецианова… можно было бы подумать, что Россия сплошь состояла из мерзостей, а народ ее из мироедов, красноносых священников, забитых Арин – матерей солдатских, оборванцев-бурлаков, пьяниц-бродяг Челкашей и так далее, и тому подобное. Кто же тогда строил фабрики и заводы, наводнил Европу дешевой пшеницей, осваивал необъятные пространства Крайнего Севера и Сибири и добрался даже – через Чукотку, Аляску, Канаду и индейские территории Америки – до благословенной Калифорнии (пьяницам и бродягам это под силу, господа-«реалисты»?), кто же, наконец, коня на скаку останавливал и в горящую избу входил?..

Такие, с позволения сказать – «художественные» – преувеличения сбивали народ с толку и давали разного толка экстремистам и радикалам, начиная от «неистового Виссариона» и кончая Лениным и Троцким, бестрепетно спровоцировавшим гражданскую войну в отечестве, которое вспоило и вскормило их, бесстыдно спекулировать на мнимом «народном горе» в своих целях. Ну, а господа Некрасовы, саловы, перовы, репины, горькие… богатели, со всеми вытекающими отсюда последствиями…

О том, какими, в конце концов, получились спектакли «Раки» и «Не называя фамилий» и каких творческих побед с помощью своих художественных преувеличений добился Павел Борисович, сохранилось авторитетнейшее свидетельство. Вот что вспоминал Леонид Викторович Варпаховский:

«В день моего приезда в Тбилиси я пошел вечером на спектакль Русского драматического театра имени А.С. Грибоедова «Раки» по пьесе Сергея Михалкова. Поначалу мне все показалось не очень убедительным и интересным. Но вот на сцену вышел молодой актер, игравший роль афериста Ленского. Это был Павел Луспекаев. С его выходом все вдруг ожило. Неожиданно для себя я стал следить за спектаклем затаив дыхание. Передо мной возникла удивительная личность. Черты жулика и проходимца соединялись с благопристойными манерами молодого джентльмена, а татуировка на руках – с нагрудным университетским значком. Но самым удивительным был его взгляд. Это был взгляд оценщика из комиссионного магазина. С первого же выхода он производил внимательный, незаметный для окружающих осмотр квартиры, мебели, домашней утвари, прикидывая в уме, что сколько стоит. Таким же взглядом он смотрел на людей, населяющих квартиру. Словом, с момента появления Луспекаева стало интересно, смешно и немного страшно».

То, что выдающийся режиссер театра говорит о Павле дальше, достойно быть выделенным в отдельный абзац. Вот прочтите:

«Он, приковывал к себе внимание – той магической силой, которую я испытывал на себе в театре, когда видел Михаила Чехова или Николая Мариусовича Радина».

Поставить молодого, по сути, начинающего артиста в один ряд с величайшими мастерами сцены – это ли не наивысшая похвала!..

А вот как оценил Л. В. Варпаховский спектакль «Не называя фамилий:

«Я не люблю смотреть спектакли помногу раз. Даже в тех случаях, когда это необходимо по работе. Но когда Луспекаев играл в комедии Минко «Не называя фамилий» роль подхалима Поцелуйко, я не мог ни разу пропустить его первый выход. В каком бы конце города я ни находился, я бежал в театр, чтобы еще раз посмотреть, как выйдет на сцену Поцелуйко – Луспекаев и какие он будет проделывать удивительные манипуляции со своим огромным кожаным портфелем, как он будет при этом абсолютно серьезен и искренен. Он был замечательным комиком…»

Опыт работы над ролью Ленского, отложившись в душе Павла Борисовича, пригодился много-много лет спустя, когда актер делал роль полицмейстера в спектакле Александра Белинского по повести Н. В. Гоголя «Нос». Убедитесь в этом сами со слов режиссера:

«Нас подружил Николай Васильевич Гоголь. Первая встреча произошла на репетициях телеспектакля «Нос». Спектакль не получился. Но Луспекаев!.. Он играл полицмейстера. Когда он приносил Ковалеву нос, разворачивал тряпочку и рассказывал о бедственном положении своей семьи, о том, что с ними живет «теща, то есть мать моей жены», о «мальчике, который подает большие надежды», и тому подобное, то весь этот громадный гоголевский монолог был железно подчинен одной сквозной задаче: выпросить у Ковалева деньги. Какие бы интонационные или пластические находки ни рождались у Луспекаева на каждой репетиции, при каждом дубле они всегда были подчинены задаче».

В одном случае, все «железно подчинено одной сквозной задаче»: оценить, обмануть, завладеть… В другом – выпросить… Точно найденное решение психологической сути образа получило развитие – более тонкое, более драматическое, с куда более глубоким социальным подтекстом.

Не пропал без пользы и опыт работы над ролью подхалима. Поцелуйко, получил через много лет и через тысячи километров от Тбилиси весьма неожиданное развитие.

Мы обращались уже к воспоминаниям Ивана Ивановича Краско о работе над спектаклем «Поднятая целина» в Большом драматическом театре на Фонтанке. Обратимся еще раз. Как мы помним, в этом спектакле роль Нагульнова исполнял Луспекаев, Давыдова – Лавров, а Разметнова – Иван Иванович, тогда просто Ваня.

«Роль… казалась мне малоинтересной, самостоятельных задач в ней не было, – так, присутствие при Давыдове, Нагульнове, Щукаре, и я все не мог увлечься ею».

Особенно раздражал юного актера портфель, с которым он должен был появляться во всех эпизодах со своим участием. Деталь эта, как и роль, тоже казалась ему ненужной. Но однажды Товстоногов спросил его, а что «за должность такая – председатель сельсовета и кто кому здесь начальник?».

«Я бойко ответил, что Давыдов как председатель колхоза находится под моим началом, а Нагульнов, секретарь партячейки, наш комиссар. Так что все мы тут одинаковые начальники, да я еще, может, и самый главный – так сказать, советская власть в Гремячем Логе, вроде Калинина.

– И все трое в дружеских отношениях? – в раздумье продолжал Товстоногов.