Собутыльник Ивана Бергер в это время был в затруднительном положении: ему предстояло ехать в Соликамск, чтобы охранять того самого Левенвольде, а покидать столицу ему очень уж не хотелось. Тут-то и мелькнула мысль о том, как с помощью доноса избавиться от обременительной и наверняка трудной командировки. История обычная – доносы на сослуживцев, произносивших, как тогда говорили, «непристойные слова» о государях и царящих в стране порядках, служили хорошим подспорьем в карьере, способом лишний раз показать свою верность и преданность власти. Но донос доносу рознь. Тайная канцелярия принимала только «доведенные» – доказанные свидетелями – доносы. Поэтому Бергер удержался от соблазна тотчас настучать в «Стукалов приказ» – так тогда называли политический сыск. Он рассказал обо всем своему приятелю майору Матвею Фалькенбергу. Они встретились втроем за обильной выпивкой, и Иван наговорил еще больше, причем открыто сказал, что недолго править Елизавете Петровне, вот-вот на престол вернется император Иван Антонович, что ему в этом поможет прусский король Фридрих, что все уже обговорено с австрийским посланником маркизом де Ботта. После этой пьянки друзья смело поспешили с доносом куда следует – компромата на Ивана Лопухина у них теперь было достаточно, и командировка в Соликамск для Бергера явно откладывалась. Не успел Иван наутро протрезветь, как его взяли, привезли в крепость, где тотчас устроили, как теперь говорят, «момент истины», и он фактически подтвердил донос Бергера и Фалькенберга, да еще дал показания против матери. Дело в том, что Ивану Лопухину почти сразу же задали традиционный в политическом сыске вопрос, любой ответ на который вел в пыточную камеру: «Какое ты (ко всем, кто попадал в Тайную канцелярию, обращались неуважительно, на “ты”, будь это знатный человек, придворный, архиерей. – Е.А.) намерение имел и с кем к низвержению с престола Ее Императорского Величества, к возведению на оный принца Иоанна (тоже характерная черта: как только Елизавета свергла императора Ивана, его тотчас «понизили» в принцы. – Е.А.) и каким образом и когда это исполнить хотел?» Естественно, ответ Ивана, что «никогда и ни с кем подобного намерения не имел и за другими ни за кем подобного не знал», был проигнорирован – все они поначалу так говорят! Посидев в вонючей камере, Иван на следующий день – со страха или по глупости – впутал в дело свою мать. Он сказал, что именно она, Наталья, ему рассказывала, как ее посещал маркиз де Ботта и говорил, что не успокоится, пока не выручит опального императора Ивана Антоновича, да и прусский король, к которому его отправляют посланником, поможет. Иван добавил, что мать говорила об этом своей приятельнице Анне Гавриловне, ее дочери Настасье и что в компании ее состоят также граф Михаил Бестужев-Рюмин да придворная дама Лилиенфельд (урожденная княжна Одоевская). Этими ничем не спровоцированными показаниями Иван Лопухин погубил свою семью, мать и ее друзей. Читатель помнит, что в подобной ситуации примерно так же повел себя другой Иван – князь Долгорукий, оговоривший своих родственников.

В указе Елизаветы, давшем ход всему делу, было сказано, что взят Иван Лопухин «в некоторых важных делах, касающихся против нас и государства». Елизавета, которая действительно непрочно сидела на престоле и побаивалась ночного переворота, кроме страха испытывала к Лопухиной и ревность. Можно представить себе, как от полученных в Тайной канцелярии показаний Ивана у Елизаветы Петровны мстительно загорелись глаза: она терпеть не могла гордячку Лопухину. Ведь надо же, старая вот-вот помрет, ан нет, рядится на балы лучше всех, да еще в платье того же цвета, что и сама государыня! Как-то раз Елизавета сама наказала ослушницу: прямо на балу срезала у нее с головы розу – точно такую же, как у государыни, да еще в гневе надавала мерзавке пощечин: пусть знает свое место! Когда Лопухиной сделалось дурно от этого унижения, Елизавета махнула рукой: «Нешто ей, дуре!» Гордячка же под разными предлогами перестала являться ко двору, чем вызвала новый приступ гнева императрицы. Теперь государыне стало ясно, почему она так себя ведет: плетет заговор, да и изменой здесь пахнет, беседы ведет с австрийским посланником де Ботта – а известно, что Австрия была всегда заодно с правительницей, находившейся в родстве с императорской семьей. В существование нитей заговора, тянувшихся за рубеж, Елизавета свято верила – ведь она сама в 1741 году пришла к власти, пользуясь поддержкой и деньгами шведского и французского посланников. Жаль только, что де Ботта уехал к тому времени домой, в Австрию, а потом был переведен послом в Берлин, а то бы понюхал наших казематов! Словом, было решено: Лопухиных взять в крепость, в застенок и, при необходимости, пытать их! Начались аресты, всполошившие весь петербургский свет: арестовали Степана Лопухина – отца Ивана, а потом саму Наталью, Бестужеву и других. Началась, как ныне принято говорить, «выемка документов», с которыми тотчас – в поисках следов государственного преступления – стали тщательно работать. Все комнаты государственных преступников опечатывали, а их родственников, если не забирали в Тайную канцелярию, сажали под домашний арест. Это испытание было тоже из тяжелых: караульные солдаты неотступно днем и ночью находились в комнате и не позволяли даже из нее выйти.

Ощущения человека, впервые попавшего в тюрьму Петропавловской крепости, были ужасны. Немец, пастор Теге, попавший туда при Елизавете, с содроганием писал об этом памятном дне своей жизни: «Сердце мое сжалось. Час, который должен был простоять на крепостной площади, в закрытом фургоне, под караулом, показался мне вечностью. Наконец велено было подвинуть фургон, я должен был выйти и очутился перед дверьми каземата. При входе туда меня обдало холодом как из подвала, неприятным запахом и густым дымом. У меня и так голова была не своя от страха, но тут она закружилась, и я упал без чувств. В этом состоянии я лежал несколько времени, наконец почувствовал, что меня подняли и вывели на свежий воздух. Я глубоко вздохнул, открыл глаза и увидел себя на руках надсмотрщика (то есть смотрителя, служащего. – Е.А.) из Тайной канцелярии, которая помещалась в крепости. Надсмотрщик успокаивал и ободрял меня. Его немногие слова благотворно на меня подействовали».

Но это было только начало. Другой заключенный в крепость, Григорий Винский, описывает процедуру, которой его подвергли сразу же при входе в каземат и которую проходили не только мужчины, но и женщины: «Не успел я, так сказать, оглянуться, как услышал: “Ну, раздевайте!” С сим словом чувствую, что бросились расстегивать и тащить с меня сюртук и камзол. Первая мысль: “Ахти, никак сечь хотят!” – заморозила мне кровь; другие же, посадив меня на скамейку, разували; иные, вцепившись в волосы и начавши у косы разматывать ленту и тесемку, выдергивали шпильки из буколь и лавержета, заставили меня с жалостью подумать, что хотят мои прекрасные волосы обрезать. Но, слава Богу, все сие одним страхом кончилось. Я скоро увидел, что с сюртука, камзола, исподнего платья срезали только пуговицы, косу мою заплели в плетешок, деньги, вещи, какие при мне находились, верхнюю рубаху, шейный платок и завязку – все у меня отняли, камзол и сюртук на меня надели. И так без обуви и штанов повели меня в самую глубь каземата, где, отворивши маленькую дверь, сунули меня в нее, бросили ко мне шинель и обувь, потом дверь захлопнули и потом цепочку заложили… Видя себя в совершенной темноте, я сделал шага два вперед, но лбом коснулся свода. Из осторожности простерши руки вправо, я ощупал прямую мокрую стену; поворотясь влево, наткнулся на мокрую скамью и, на ней севши, старался собрать распавшийся мой рассудок, дабы открыть, чем я заслужил такое неслыханно жестокое заключение. Ум, что называется, заходил за разум, и я ничего другого не видал, кроме ужасной бездны зол, поглотившей меня живого».

Вот так внезапно изнеженная придворная дама, почтенная мать семейства оказалась в зловонной тюрьме Тайной канцелярии, а вместе с ней ее сын, муж, подруга и другие причастные и непричастные к делу люди. Конечно, теперь ясно, что реально не было никакого заговора – обычная светская болтовня, традиционное злословие, но там, в застенке, где пахнет кровью и паленым человеческим мясом, простые слова приобретают зловещий и страшный смысл. Там, при свете очага, в котором подручный палача перебирает со звоном раскаленные щипцы, признаешься во всем, о чем спросят, подтвердишь то, чего не говорил. А следователи, как им свойственно и в другие времена, «шили дело» о заговоре с множеством участников, деньгами из-за рубежа – известно, что чем масштабнее раскрытый заговор, тем больше политическому сыску славы, выше награды и крупнее доходы за счет конфискации имущества политических преступников.