Для огромного числа русских людей Ломоносов уже при его жизни был живым воплощением победы разума, учения над невежеством и темнотой. Только свет просвещения позволил Ломоносову подняться наверх, к вершинам славы. Несомненно, он был первым русским человеком, который собственным примером показал России, что может, как он сам писал, «чести достичь не слепым счастием, но данным… от Бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно, для учения». Ломоносов осознавал свое место в истории и не скромничал: «Я через шестнадцать лет одами, речьми, химиею, физикою, историею делаю честь Отечеству».

И все же, все же… Его мучило много комплексов. Он остро и болезненно ощущал свою социальную неполноценность – ведь он был выходцем из низов, ему был недоступен придворный круг. Сознавая свое величие как ученого и поэта, Ломоносов оставался в то же время обычным смертным, охочим до наград, поощрения, ласки сильных мира сего. Он угождал, льстил этим сильным, унижался перед ними. Вместе с тем в нем проявлялся гордый человек, готовый взбунтоваться, защитить свое достоинство.

Наука, Академия не могли дать Ломоносову полного удовлетворения. То, что он гений, понимали не все. Вообще, значение науки и ученых в тогдашнем обществе было невелико. На Академию смотрели как на государственную контору по изготовлению планов фейерверков и демонстрации публичных опытов для общего развития подданных. Статус ученых был весьма низок. Любой воевода мог без дальних разговоров вышибить вон академика, приехавшего к нему с телескопом для наблюдения за Венерой или для любой другой научной надобности.

Михаил Васильевич постоянно страдал от нехватки денег. Ему казалось, что все коллеги живут лучше его. Отвечая своим недоброхотам, недовольным пожалованием ему деревни с крепостными, он писал: «Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Они кого хотят, того и полюбят. Ежели кто еще в таком мнении, что ученый человек должен быть беден, тому я предлагаю в пример с его стороны Диогена, который жил с собаками в бочке и своим землякам оставил несколько остроумных шуток для умножения их гордости, а с другой стороны, Невтона, богатого лорда Бойла, который всю свою славу в науках получил употреблением великой суммы».

Но с годами разрыв между желаемым – почетом, богатством, властью – и реальностью все увеличивался. Ломоносов тратил бесценное время гения на непрерывную борьбу с академическим начальством, коллегами, на кляузы и ссоры с окружающими. Тяжелый характер, вспыльчивость, а часто и чрезмерная любовь к штофу делали его невыносимым для коллег, родных, друзей, искренне любивших его. Невоздержанный на язык и руку, пристрастный и подозрительный, лишенный таланта руководить людьми, Ломоносов тем не менее стремился к власти, рвался в начальники.

Особые надежды в этом деле Ломоносов возлагал на свою дружбу с Иваном Шуваловым, всесильным фаворитом императрицы Елизаветы Петровны. Трудно даже представить, насколько это были разные люди по происхождению, возрасту, темпераменту, положению в обществе. Один – молодой, интеллигентный, мягкий, уклончивый и одновременно беззаботный, избалованный, другой – повидавший жизнь, тяжелый, необузданный, подозрительный, честолюбивый, вечно страдающий от укусов, как ему казалось, сплошных ничтожеств и бездарностей. И тем не менее они были близки. Их объединяло то, что можно назвать просвещенным патриотизмом: вера в знания, талант, науку, просвещение и уверенность в том, что «и русским людям даны умы такие же, какими хвалятся другие народы». Шувалов был истинным меценатом, внимательным и восторженным слушателем, он восхищался гением Ломоносова, его феноменальными способностями, особенно в поэзии.

Но Ломоносову мало было восторгов Шувалова, ему требовалось, чтобы фаворит через императрицу помогал осуществлять грандиозные планы, в центре которых был он сам, несравненный Ломоносов. Он хотел стать вице-президентом Академии наук, настаивая, что «в Академии больше мне надобно авторитету, чтобы иностранные перевесу не имели». Он особенно был воодушевлен тем, как в 1755 году Шувалов замечательно устроил по его, Ломоносова, плану Московский университет. Такой же университет Ломоносов хотел создать в Петербурге, и чтобы непременно он был ректором нового учреждения. Шувалова же пугали деспотические замашки гениального друга. Он знал, что Ломоносов часто поступает круто, своевольно, неразумно, да порой и просто глупо. Борьба же с немцами-академиками, которую вел Ломоносов, часто выходила за рамки научной полемики, превращаясь в безобразную склоку, инициатором которой бывал сам Ломоносов, опускавшийся до обыкновенного хулиганства. Поэтому Шувалов, как ни любил Михаила Васильевича, замолвить слово перед государыней за его проект об университете и вице-президентстве не решался, а все тянул и тянул. Видя, что все его усилия напрасны, Ломоносов завидовал судьбе кузнечика и, вернувшись домой, пил горькую…В 1761 году умерла императрица Елизавета, исчез из дворца Шувалов, к власти пришли новые люди. На дворе были иные времена. Однажды новая государыня Екатерина II с Григорием Орловым внезапно заехала в дом Ломоносова и прошла в кабинет. Грузный, больной и одинокий хозяин отрешенно сидел в кресле в такой глубокой задумчивости, что не сразу заметил высоких визитеров. Ему не было и пятидесяти пяти лет, а он чувствовал себя глубоким стариком и готовился к смерти. Так случилось, что годы правления Елизаветы, которые Ломоносов, недовольный своим положением, судьбой, не особенно и ценил, оказались, в сущности, лучшим временем его жизни, самым плодотворным, радостным, наполненным работой, стихами, дружбой и теплом… А теперь это время кончилось. Он умер в 1765 году, убежденный, что о нем «дети отечества пожалеют». Так оно и произошло…

Петр Шувалов: отец русского единорога и рынка

Как любили все при дворе Елизаветы Петровны братьев Разумовских, так все ненавидели и боялись братьев Шуваловых: Петра – старшего и Александра – младшего. Они были из числа самых давних сподвижников Елизаветы, знакомые с ней с самого детства. Бок о бок с камер-пажами Шуваловыми (это был низший придворный чин) цесаревна пережила трудные для нее годы царствования Анны Иоанновны. Было неясно, что случится завтра с дочерью Петра Великого: то ли ее отправят в монастырь, то ли выдадут замуж за границу, за какого-нибудь худородного принца или герцога, и тогда братья Шуваловы отправятся со своей госпожой в дальнее изгнание и канут в безвестность. Но Петр и Александр оставались верны полуопальной цесаревне, всегда были с ней рядом – бедны, бесправны, не уверены, как и она, в завтрашнем дне.

Словом, поначалу Петр Шувалов, как и его брат Александр, ничем особенным, кроме верности Елизавете, не выделялся. Два обстоятельства вынесли его на самую вершину служилой карьеры и успеха. 25 ноября 1741 года цесаревна Елизавета Петровна совершила государственный переворот, захватила престол. Все, кто был с ней в ту осеннюю ночь, превратились в больших господ, получили награды и ценные подарки. Петр Шувалов стал подпоручиком Лейб-компании – особой привилегированной придворной воинской части, чин его соответствовал чину армейского генерал-майора. Стал Петр также сенатором, а в 1746 году – графом. Отныне голод и бедность Шувалову не грозили.

Второе обстоятельство возвышения Петра Ивановича оказалось даже более важным, чем последствие переворота: он удачно, очень удачно женился. Его женой стала некрасивая фрейлина и подруга Елизаветы Петровны – Мавра Егоровна Шепелева. Она была женщиной удивительной. Как известно, Елизавета Петровна сверкала необыкновенной красотой и, естественно, не терпела рядом соперниц с пригожим личиком. Мавра выполняла роль подружки-«крокодила» при красавице, чтобы ярче оттенить неземную прелесть Елизаветы. А это, конечно, ценилось госпожой. Другое достоинство Мавры заключалось в том, что она была необыкновенная говорунья, сплетница и хохотушка с непробиваемым оптимистическим характером. Как писала Екатерина II, хорошо знавшая Мавру в молодости, та была «воплощенная болтливость» и, кроме того, «была очень весела и всегда имела наготове шутку». Это тоже было очень нужно Елизавете, которая, как и всякая настоящая красавица, порой впадала в «меланколию» и тоску из-за обнаруженной морщинки на лице или неудачно сшитого платья.