Он дотронулся рукой до головы:

— Пожалуй, не надо. Сегодня мне гораздо легче… И не все ли равно, в сущности, в какой повязке это произойдет…

— Неужели вы всерьез считаете, что доживаете последние дни?

Засунув руки в карманы, он прошелся по хате, приподнял фонарь и добавил света. Потом поднес фонарь к лицу Тони.

— Смотрите на меня, — тихо проговорил он.

Она взглянула в его напряженные, широко раскрытые глаза, которые смотрели на нее так испытующе, что она невольно подалась назад.

— Кто вы? — спросил он. — Зачем вы ко мне приходите? Вы хотите забраться мне в душу, чтобы, размягчив ее, добиться того, чего не смогли дать допросы? Напрасно, милая девушка! Мне очень жаль, но вы трудитесь напрасно. Я все сказал, что мог, и больше уже ничто не заставит меня разговаривать — ни пытки, ни смерть…

Он выговаривал каждое слово раздельно, и Тоня слушала не мигая, собрав всю свою волю.

— Что вы! — наконец тихо проговорила она. — Я не знаю, о чем вы говорите… Вы же только несколько часов назад извинялись за то, что обидели меня. Что случилось, Леон?

— А то, что не приходи сюда! Больше не приходи! А то я убью тебя! Мне ведь нечего терять… Оставь меня в покое!.. — Его рука дрогнула, он медленно отвел лампу, повернулся и поставил ее на стол.

Некоторое время Тоня молчала. Как много сил уже истрачено, а борьба только начинается!

И тогда она решилась — будь что будет!

— Слушайте, Леон, если бы вы оказались в Одессе, вы действительно помогли бы мне найти сестру?

— Я — офицер и слов на ветер не бросаю. Остается пустяк — перенестись в Одессу.

— Я помогу вам бежать, — шепотом сказала Тоня.

— Это чтобы выстрелить мне в спину?

— Нет, — возразила она, чувствуя, как в ней рождается какой-то другой человек, который может говорить убежденно о том, во что сам не верит. — Я не стану стрелять. Я сама пойду с вами, слышите?

— То есть как?

— Вчера ночью я все решила и продумала. Этот дом стоит на самом краю деревни. Его охраняет всего один часовой. Неужели мы его не снимем? Я достану оружие.

Он с недоверием смотрел на нее.

— Не понимаю! — пробормотал он. — Я вас не понимаю! — Быстрыми шагами он заходил из угла в угол, потом вдруг остановился перед нею. — Уходите! Уходите! Я не верю! Ни одному вашему слову не верю, как бы вы ни играли. Кто я вам?

— Вы? Никто! Но я же сказала, что у меня в Одессе сестра… Единственный родной мне человек. Я надеюсь найти ее.

— Уходите! Уходите!

Он повернулся и рухнул на топчан, сжав руками голову.

Многие годы, пока не началась война, Леон, романтически настроенный, считал, что только тот враг, кто держит в руках оружие. Но теперь от его юношеских иллюзий не осталось и следа. Он никогда не забудет, как немецкий солдат застрелил русского мальчишку, заподозрив, что тот партизан. Только сумасшедший мог это подумать! Солдат сам в это не верил, но убил мальчика просто так, на всякий случай. А потом оттащил его за ногу в канаву. И самое страшное — что никто не схватил убийцу за руку, никто не ужаснулся. Только ефрейтор, сидевший на крыльце, испугавшись выстрела, на мгновение прекратил играть на губной гармошке, а увидев, в чем дело, улыбнулся и заиграл вальс Штрауса.

Из окна штаба Леон видел всю эту сцену и вдруг по своему каменному спокойствию понял, что с этой минуты стал совсем другим человеком. А ведь мать так гордилась, что сын выбился в офицеры! Отец, разорившийся князь, всю жизнь старался занять видное место в обществе, но так и умер в нищете. Один из дальних родственников, богатый коммерсант, живший в Париже, время от времени присылал вдове и сироте щедрые подарки, которые помогли матери поставить Леона на ноги. Мать же научила Леона говорить по-русски. Она была родом из России, а жили они в Бухаресте. Отец любил водить маленького Леона гулять к королевскому дворцу. Затаив дыхание они смотрели на торжественную церемонию смены караула, на великолепные мундиры офицеров и солдат, и Леон мечтал поскорее вырасти, чтобы стать офицером королевской гвардии.

И вот он вырос! Он стал офицером! Только отец не дожил до этого знаменательного дня. Впрочем, если бы и дожил, то карьера сына скорее опечалила бы его, чем порадовала.

Ни одного дня Леон не служил в Бухаресте. Его переводили из одного провинциального гарнизона в другой, и хотя начальство отмечало его старательность и не обходило чинами, но ничего, кроме скромной офицерской пенсии, не ждало Леона Петреску в будущем.

А он мечтал о карьере, об орденах и красивой молодой жене из знатной семьи. И потому не женился на дочери владельца мебельной фабрики в Плоешти. Красивый, с гордой и мужественной осанкой, он знал себе цену. Но карьеристом Леон не был.

Когда в Одессе полковник Ионеску хотел назначить его в группу, помогающую гестапо, он попросил, чтобы его отправили на фронт. И решительность, с которой Петреску настаивал на этом, была расценена полковником как высшее проявление патриотизма.

Конечно, Леон понимал, что дела на фронте складываются скверно, но он, как и другие, надеялся, что немцы нанесут сильные удары на северных участках фронта и натиск на Одессу ослабнет. Как будто это и произошло — линия фронта стабилизировалась, и в штабе говорили, что надолго. Но именно в эти самые дни затишья в жизни Леона Петреску произошел трагический крутой перелом. Глупейшая история!..

Зачем его сюда привели? Почему заставляют уже три часа сидеть на этой проклятой скамейке в узком коридоре? Почему не допрашивают?

Сначала Леон даже обрадовался, что его вывели наконец из хаты, где все ему опротивело, где он томился и терзался мыслями о своем ближайшем будущем. Он знал, что его не станут долго лечить. Очевидно, только и ждут, когда он немного окрепнет, чтобы приступить к настоящим допросам. Нет, он не играл, когда говорил с русской медицинской сестрой о смерти. Что с ним сделают? В лучшем случае пошлют в лагерь для военнопленных. Он досыта насмотрелся на лагеря под Яссами и Одессой. Русские солдаты и офицеры умирали каждый день десятками от голода и непосильной работы. Несомненно, и здесь его ожидает медленная, мучительная смерть.

Он сидел на скрипучей деревянной скамейке, поставленной около двери, в которую однажды его уже вводили. Тогда его допрашивал низкорослый, лысоватый подполковник с прищуренными глазами, тот, которого он впервые увидел в блиндаже сразу после пленения.

Теперь этот подполковник уже дважды проходил мимо, не обращая на него никакого внимания, словно не замечая. И дважды уже сменили часового, а он все сидит и сидит, и время тянется мучительно медленно.

За тонкой дверью мерно стучит пишущая машинка. Чей-то густой бас вызывает какого-то сорок восьмого, очевидно старшего начальника, потому что как только начинается разговор, бас начинает звучать высоким тенором: «Вас беспокоит капитан Свиридов…» Быстро прошел фельдъегерь с толстым кожаным портфелем. Высокий красивый майор появился из крайней двери, постоял перед Леоном, разглядывая его внимательно и, как показалось Леону, почти дружелюбно. Потом коротко приказал проходившему мимо лейтенанту: «Позовите Корнева. Его вызывает Савицкий», — и неторопливо вернулся в комнату, прикрыв за собою дверь.

Лейтенант, козырнув, устремился в конец коридора, скрылся за дверью, и через мгновение коренастый подполковник, пройдя мимо Леона, вошел туда, где его ожидал начальник.

Обычная, знакомая штабная суета! Хорошо, если бы вдруг появилась Тоня. Все же с ней было бы как-то легче… Нет, неужели она действительно готова бежать вместе с ним? Странно!.. Очень странно! Вполне возможно, что это только игра, что она действует по заданию, хочет внушить ему надежду, сломить его волю, а затем нанести удар. Но ведь он сказал все, что мог, даже больше — о высадке на пляжах Каролина-Бугаза!

Ведь они как будто и не догадывались, что немцы этого ждут!

У него перехватило дыхание. Проверка! Конечно же, его сообщение проверили, убедились в ложности, и теперь его расстреляют! Обязательно! За такое расстреливают во всех армиях мира.