Ему было уже далеко за тридцать, но жило в нем еще что-то наивное, детское.

Климов, слесарь с судоремонтного завода, человек в летах, собрался в дорогу обстоятельно: надел две шерстяные фуфайки, и теперь, несмотря на то что уже несколько часов лежал на холодной земле, страдал от жары. Время от времени он снимал кепку, подставляя ветру вспотевшую лысину.

— Не демаскируй! — покрикивал на него Яша Голубков. — Твоя плешь на всю округу сияет!

От отправки в Германию Яшу, самого молодого в группе, спасла хромота — в раннем детстве он сломал правую ногу, и кости срослись неправильно.

Федор Зубков и Кирилл Ефремов, которого за его младенческую пухлость все называли Кирюшей, сумели пронести с собою рацию, немецкий автомат, который захватили у убитого солдата, и два револьвера.

Конечно, оружия было маловато, даже с учетом трех ручных гранат, рассованных по карманам. С таким оружием серьезный бой они принять не смогут. Но Федор Михайлович и не намеревался вступать в длительную перестрелку. Главное — не упустить первых минут шока, который безусловно испытает охрана, когда паровоз подорвется. Несколько очередей по классным вагонам наверняка испугают солдат, они побоятся сразу выскочить на насыпь.

Самая сложная проблема возникает потом: что делать с молодежью? Если вовремя не подоспеет помощь из-за линии фронта, то, блокируя плавни, немцы возьмут ребят измором. И когда, спасшись от вражеской неволи, они погибнут от холода и голода, их смерть будет на его совести.

— Кирюша, — обернулся он к толстяку, сидевшему за кустами у рации, — поменьше разговаривай!.. Зубков! Ты умеешь молчать?

На узком лице Зубкова появилась виноватая улыбка. Он отодвинулся от Киры и стал подчеркнуто пристально смотреть вдоль насыпи. Издалека нарастал лязг — привычные резкие металлические звуки. Возвращалась патрульная дрезина с охраной. Каждый час она стремительно проносилась мимо то в одну, то в другую сторону.

Вот она, платформа с застекленной кабиной, в которой сидит водитель. За кабиной солдаты, по двое спинами друг к другу, одинаковые под касками лица, руки сжимают пулеметы.

Стук давит на уши, уже привыкшие к тишине, взвинчивает и без того напряженные нервы. «Дать бы по ним пару очередей из автомата, — думает Федор Михайлович, — и пулеметы наши. Ах, как нужны пулеметы!»

Все прижались к земле, хотя выем, в котором они укрылись, и не был виден с насыпи.

Когда лязг постепенно замер, Федор Михайлович вытащил из пачки последнюю сигарету, хотел закурить, но тут же сунул обратно в пачку. Быстро сгущаются сумерки. В десять совсем стемнеет.

Над плавнями повис сырой слоистый туман. Камышовые джунгли!

— Пора!.. — прошептал Бондаренко, и на этот раз Федор Михайлович мягко коснулся ладонью его плеча:

— Ну, давай!.. Только осторожнее… Климов, иди с ним…

— Нож!.. Нож у кого?! — суетился Бондаренко, словно боясь, что Федор Михайлович отменит приказ.

Большой охотничий нож Киры шлепнулся о землю у его ног. Яша доставал из мешка взрывчатку. Федя Зубков проверял ударный механизм.

— Давайте, давайте быстрее! — торопил Бондаренко. Его бил нервный озноб. — Климов, не отставай…

Он сунул в руки Климова нож, а мешок с миной крепко сжал обеими руками, потом, пригнувшись, как солдат при перебежке на виду у противника, бросился вперед.

До насыпи — не больше ста метров, но Федору Михайловичу показалось, что Бондаренко и Климов бежали бесконечно долго, пока наконец не припали к рельсам.

Два темных силуэта… Шорох гравия… Неясный говор…

— Возьми автомат, — тихо сказал Федор Михайлович Яше. — В случае чего — прикрывай…

Звонко, будь он неладен, стукнул о камни автомат. Яша перевел дыхание и выполз на пригорок, откуда все же получше видно.

Плавни тихо шумели. Камыш шелестел, и из его глубины доносились булькающие звуки. Где-то в вышине прошли самолеты. Двойные завывающие звуки «у-у… у-у… у-у…», словно моторы на мгновение останавливаются в изнеможении, теряя силы.

Федор Михайлович прислушался. «Юнкерсы». Тяжелые бомбардировщики. Очевидно, их перегоняют на фронтовые аэродромы.

Скорее… скорее… Чего они там копаются? Федор Михайлович подавляет нетерпение. Он понимает, что его время тянется дольше, чем у тех, кто сейчас на насыпи. Он ждет, а те работают.

Послышался удар о рельсы. «Тише, черти!..» Он шепчет, а ему кажется, что кричит. За кустами притих Кира. Его полное лицо стиснуто кожаными наушниками; для него плавни — лишь маленькая точка в необъятном мире. Он живет в других измерениях. Где-то с нетерпением ждут, когда тихо запоет его рация и через долю секунды торопливая рука радиста начнет выписывать на телеграфном бланке группы цифр.

Но вот послышался приглушенный топот. Возвращаются!..

Бондаренко прыгает с невысокого выступа, за которым, привалившись к корню, полулежит Федор Михайлович.

— Все в порядочке! — почти кричит он, давая выход эмоциям, которые так долго сдерживал. — Все в порядочке, Федор Михайлович.

Климов молча присел рядом и закурил в кулак.

— Брось папиросу! — строго сказал Федор Михайлович. — Брось, говорю!.. — прикрикнул он.

Климов торопливо затянулся дымом и ткнул папироску в землю.

— Дай хотя душу немного подлечить, Федор Михайлович!

— Потом подлечишь!.. А сейчас слушайте меня! Ты, Бондаренко, останешься здесь… Вот вам с Климовым по гранате… а мы с Яшкой пойдем метров на триста дальше, к концу состава… Кира! Кира! Ты меня слышишь?

— Слышу! — не сразу отозвался хрипловатый голос из-за кустов.

— Твоя задача — оставаться у рации и в случае чего — спасать ее… Полного крушения поезда допускать нельзя: теплушки сплющатся — много народу погибнет… Взрывать, когда паровоз будет метрах в ста пятидесяти и машинист начнет тормозить. Паровоз так или иначе рухнет, но состав должен уцелеть. Классные вагоны с охраной, как всегда, в хвосте. Поэтому ты, Бондаренко, гранаты зря не трать.

— Я и не собираюсь, — обиделся Бондаренко.

— Климов, ты последи за ним! Это и для твоих нервов будет полезно… А сейчас… — Федор Михайлович замолчал на полуслове и прислушался.

— Поезд! — возбужденно прервал молчание Яша. — Федор Михайлович, это поезд!..

Дальний гул, словно исходивший из глубины земных недр, нарастал. Федор Михайлович чиркнул спичкой, поднес трепещущее пламя к часам. Ветер тут же задул синеватый язычок, но Федор Михайлович успел взглянуть на стрелки.

— Двадцать два часа сорок семь минут, — сказал он. — На сколько минут рассчитан шнур?

— На одну минуту.

— Так! Значит, надо поджигать, когда состав будет от нас в километре.

— А как измеришь? — спросил Бондаренко.

— Ну, примерно. Торопись, Бондаренко, возвращайся к насыпи, а подожжешь, когда я тебе крикну.

Гудят плавни, уже слышен перестук колес, и вдалеке светят два желтых, словно кошачьих, глаза.

— Километра два! — прикинул Федор Михайлович.

Все молчали. Бондаренко уже взобрался на насыпь, и в темноте маячил его силуэт.

— Нашел шнур? — окликнул его Федор Михайлович, и, как он ни прятал свое волнение, голос его сорвался.

— Нашел! — донесся приглушенный ответ Бондаренко.

— Он уже близко… совсем близко, — горячо шептал Яша. — Федор Михайлович!.. Он близко!..

Федор Михайлович недвижно смотрел в сторону поезда.

— Федор Михайлович! — не выдержал Климов. — Опоздаем!..

Федор Михайлович шагнул вперед, прижал ладони рупором ко рту:

— Бондаренко!.. Зажигай!.. И быстрее убирайся!..

Вспышки не было видно. Но по тому, с какой скоростью Бондаренко слетел с насыпи, все поняли, что дело сделано.

— Яша, за мной!.. — Федор Михайлович выхватил из его рук автомат и устремился по кустам вдоль насыпи навстречу поезду.

Яша побежал за ним, споткнулся о камень и рухнул головой вперед на землю, выругался и, еще больше прихрамывая, стал догонять Федора Михайловича.

Темная громада поезда уже появилась из-за поворота. В неярком свете фар призрачно засветился камыш, поползли тени.