Богачук мгновенно оценил обстановку: солдаты — в двух, в двух с половиной километрах от участка, где сейчас концентрируется молодежь. Надо выиграть время! Пусть немцы углубятся в плавни. Когда же их наблюдатели, оставшиеся у машин, подадут им сигнал к возвращению, будет уже поздно: он успеет организовать оборону по краям балки, а по дну ее в сторону лесов устремится колонна невооруженных.

Леса! Это единственное направление, в котором могла двигаться молодежь. Почему же каратели не спешат перерезать путь? Теперь решали выдержка и быстрота.

Богачук послал связных к группам с распоряжением, чтобы, достигнув края плавней, они остановились и ожидали приказа.

Вооруженный отряд из ста юношей выдвинулся вперед, прикрывая остальных с правого фланга.

Морщины на широком лице Богачука от напряженного внимания и холода словно задубели.

Раздвинув камыши, он пристально смотрел в сторону фургонов, около которых прохаживались часовые.

Теперь важно было точно высчитать время. До ближайшей балки метров триста. Не все связные вернулись. Некоторые еще бродят по плавням в поисках отставших. Это задержит темп движения. Если немцы их обнаружат и нападут, возможна паника среди невооруженных ребят, и тогда он утратит над ними власть.

Оставив Григоренко с двадцатью автоматчиками на месте и разъяснив всем остальным задачу — быстро добежать до балки и занять оборону по краю, обращенному к фургонам, — Богачук скомандовал:

— Вперед!

И первым рванулся с места.

Лавина рванулась из плавней и покатилась — неудержимо, стремительно, яростно. Сначала Егоров бежал рядом с ребятами из своей группы, но вскоре все перемешалось, и он уже потерял из виду примелькавшиеся лица. Только вооруженные парни держались друг друга, ощущая себя единым отрядом.

И вот уже первые скрылись в балке, а из камышей все бежали и бежали…

Как он смертельно устал! Тело насквозь пронизано холодом. Ноги еще переступают, повинуются, но он их перестал чувствовать. И только пальцы с одеревеневшими суставами красными культяпками цепко вцепились в автомат.

Настороженный слух уже привык к монотонному шуршанию камышей. Никого не видно, все утонули в этих проклятых плавнях, но время от времени он слышит тяжкие вздохи и приглушенную ругань. Над головой серые, мглистые тучи, а кажется, что это слепящая пелена закрыла глаза.

Скоро ли наконец они выберутся на дорогу?

Где-то вдалеке прошумели машины, и почти сразу же над плавнями рассыпалась дробь автоматных очередей.

Стоп! Камыш перестал шуршать. Все остановились. Стреляли позади и сравнительно недалеко.

…Федор Михайлович огляделся вокруг. Рядом, словно насаженная на камыш, торчала голова Киры. На одутловатых щеках — синюшная бледность. Кира выжидательно смотрел на Федора Михайловича и что-то беззвучно шептал по-детски пухлыми губами.

— Иди! Иди!.. — прикрикнул на него Федор Михайлович и поразился, услышав свой сдавленный, осевший голос. Он двинул ногой и вдруг почувствовал, что не в силах сделать ни шагу, а поясницу пронзила невыносимая, острая боль.

Очевидно, он громко вскрикнул, потому что тут же услышал встревоженный шепот Киры:

— Что с вами?

Федор Михайлович не различал ни неба, ни камыша, стоял с широко раскрытыми глазами, ощущая лишь сосущую пустоту в груди и боль в левой лопатке. «Нельзя умирать, нельзя. Нужно не упасть». Если не упадет — будет жить. И он стоял, пошатываясь из стороны в сторону, инстинктивно ища опоры. Сердечный приступ… Второй раз в жизни.

Вдруг чья-то сильная рука поддержала его под локоть.

— Обопрись на меня! Крепче! Крепче, Федор Михайлович! Идем, дорогой, идем!.. — говорил ему на ухо Кира, обдавая щеку жарким дыханием.

Каждый шаг причинял страдания, но Федор Михайлович шел и шел, понимая, что не должен сдаваться. Он не смог бы и с места двинуться, если бы не твердая, сильная рука Киры, властно тянувшего его вперед.

Постепенно возвращалось зрение. Федор Михайлович уже различал коричневую щетину камыша, и в путанице зарослей — спину Бондаренко, согбенную под тяжестью рации, и закутанного в зеленую плащ-палатку Климова.

Внезапно Кира резким движением толкнул его в хлябь, и тут же, еще оглушенный падением и болью, Федор Михайлович услышал взволнованный, срывающийся шепот:

— Лежите тихо! Немцы!

Эти слова вернули его к жизни. Кто знает, в каких тайниках сохраняются запасы энергии, о существовании которых до поры до времени человек и сам не подозревает? Когда наступает критический миг, организм, как великий стратег, бросает в сражение свои неведомые резервы.

Федор Михайлович привстал на колени рядом с пригнувшимся Кирой, который пристально смотрел перед собой, стволом автомата раздвинув камыши.

— Лежите, лежите! — шептал Кира. — Их много, офицеры, солдаты…

Прильнув к его мощному плечу, Федор Михайлович разглядел среди поредевшего камыша зеленоватые шинели.

— Сколько примерно? — спросил он, отчетливо ощущая прилив сил.

— Человек десять, если не больше…

Бондаренко снял с плеча рацию и, примяв камыш, пристроил ящик так, чтобы он не касался мокрой земли. На его красном, исцарапанном лице застыло выражение отчаянной решимости, и Федор Михайлович, вспомнив, как суетился Бондаренко у насыпи, строго одернул его:

— Тише ты! Не лезь!

— А я и не высовываюсь, — обиделся Бондаренко и умолк; ломко зашуршал под его большим телом камыш, лязгнул затвор, и только глубокое, трудное дыхание выдавало всю сложность чувств, которые он сдерживал.

— Сначала стрелять по офицерам! — Федор Михайлович отполз от Киры чуть в сторону и стал медленно целиться в центр группы, в невысокого офицера-немца, который, перепрыгивая с кочки на кочку, что-то указывал офицеру в румынской форме.

Вид у приближающихся, пожалуй, был не лучше, чем у притаившихся подпольщиков. Шинели насквозь промокли, лица в царапинах, даже фуражки на головах потеряли форму, съежились, тульи провалились.

Климов по-пластунски подполз к Федору Михайловичу.

— Пойду им во фланг, — прошептал он, — пусть думают, что нас больше!..

Федор Михайлович молча кивнул, и вскоре с той стороны, куда уполз Климов, ударила автоматная очередь. Несколько солдат, прикрывавших группу справа, рухнули, выпустив из рук оружие. В тот же миг открыли огонь Федор Михайлович и Бондаренко, но Кирин залп был для немцев столь неожиданным, что они повалились в камыш, и лишь по его колыханию можно было понять, где они притаились.

Бондаренко упрямо молчал и стрелял почти непрерывно, а Кира стал отползать в сторону.

— Дальше! Ползи дальше! — поторапливал его Федор Михайлович. — Возможно, они начнут метать гранаты…

Давно уже шли по компасу. Тропинки, нанесенные на старую трофейную карту много лет назад, заросли, а те, что были проложены зверями, привели в такую трясину, из которой они едва выбирались.

Когда донеслись звуки отдаленной перестрелки, Фолькенец помрачнел и явно потерял самообладание.

— Все кончено! Мы опоздали! — воскликнул он.

— Но там идет бой! — сказал Леон, прислушиваясь к стрельбе. — Почему же кончено?

Фолькенец болезненно сморщился, достал из кармана портсигар и непослушными пальцами с трудом извлек из него сигарету.

— Да! — решил он. — Мы все же пойдем. Потому что, если мы вернемся, фон Зонтаг расправится с нами по-своему. Лучше не дожидаться этого.

Леон согласился, но подумал, что, видимо, не так близки и доверительны отношения между фон Зонтагом и Фолькенецем, как Фолькенец пытается это изобразить. И, скорее всего, Фолькенец сейчас проклинал ту минуту, когда в его голове созрел этот злосчастный план.

Несмотря на то что рядом двигалась вооруженная охрана, Фолькенец чувствовал щемящее одиночество. И Штуммер, и Петреску — обоим им он одинаково чужд, и, если он погибнет в этих болотах, они даже не вынесут его тело, чтобы похоронить с воинскими почестями. «Нет-нет, — думал он, все более ожесточаясь, — я прорвусь… Я должен прорваться!»