— Вы считаете, что, попав к нам, он сумеет выкрутиться?.. Или будет считать, что выкрутился, раз уже находится у нас?

В результате долгого и шумного спора с Корневым, который поначалу всю эту затею считал чистейшей воды авантюрой, Савицкий прямо спросил:

— Значит, ты предлагаешь отказаться от этой операции? Так я тебя понял?

— Нет, не так, — возразил Корнев. — Просто я думаю, что спешить с этим делом нельзя — мы завалим и своих людей и подводников. Сначала наши «одесситы» должны на месте вступить в контакт с Зинаидой Тюллер, черт бы ее побрал! И тогда может возникнуть вариант более рациональный. Вот мое мнение.

Савицкий согласился и доложил командующему армией, что операция на какое-то время откладывается: «Будем надеяться, что не на столь уж длительный срок», — закончил он, покидая штаб.

Пересекая линию фронта, Егоров был предупрежден, что не должен искать убежища у Зинаиды Тюллер. А к Тоне ему разрешили явиться лишь в «самом крайнем случае». Оставалась явка в одном из домов близ Куликова поля, у инженера Ивана Антоновича Бориславского, служившего на судоремонтном заводе.

С утра Геннадий неторопливо бродил по городу, стараясь погасить нарастающее чувство тревоги. Да, все оказалось еще сложнее, чем он думал. Выходит, что даже там, в штабе армии, он был ближе к Тоне, чем сейчас. Прежде чем он сможет приходить к ней, не вызывая ни у кого подозрений, надо как бы заново выстроить отношения. Они должны будут «познакомиться» так, чтобы у посторонних не возникло и отдаленных подозрений. В конце концов, могла же такая девушка, как Тоня, приглянуться молодому специалисту по фруктам.

Нет, он не мог назвать себя просто «фруктовщиком» — какое-то старорежимное слово, а вот «молодой специалист» звучит совсем по-иному. На фруктовой базе, где он работал, его так и называли.

Утренняя Одесса показалась ему гораздо более приветливой. На углу Дерибасовской висел красочный плакат, извещавший о концерте русского певца Николая Лещенко. О, Лещенко! Когда-то на чердаке, в ящике разбитого граммофона, он нашел треснувшую пластинку с выцветшим ярлычком фирмы «Пате» — «Чубчик». Так неужели он жив, этот самый Лещенко?

Геннадий был голоден. Он зашел в небольшое кафе на Дерибасовской, присел за столик. За стойкой перетирал бокалы старый румын с тщательно расчесанной черной бородкой. Заметив вошедшего, он приветливо улыбнулся и кивнул официанту.

— Яичницу. И кофе, — сказал Егоров, незаметно оглядывая посетителей.

В углу за столиком о чем-то спорили двое пожилых мужчин. Один из них, в черном помятом костюме, держал в правой руке портмоне из крокодиловой кожи, а в левой — пачку каких-то бумаг с огромным двуглавым орлом.

— Слушайте, Николай Иваныч, — горячо говорил он, — я владею акциями Манташевских заводов, — голос звучал негромко, но с достоинством. — Взгляните сюда! Вот купчая! А вот акции «Кавказ и Меркурий». Все пристани в Нижнем Новгороде, Казани, Самаре и Царицыне, — все они принадлежат мне!

— Ну, это еще надо доказать! Мы же не знаем, у кого остальные акции и на какую сумму они были выпущены.

Егоров никогда ничего не слышал о компании «Кавказ и Меркурий», но с трудом сдержал улыбку, слушая, как два старых чудака всерьез спорят по поводу старых бумаг, которые и гроша не стоят.

Ровно через два часа Геннадий входил в сквер у Соборной площади. День, казалось, только и создан для того, чтобы, взяв Тоню за руку, бездумно прохаживаться по дорожкам, наслаждаясь покоем. Солнце светило так щедро, что, казалось, пергаментные щеки старухи, одиноко сидевшей на скамейке, порозовели и разгладились, как в молодости.

Пора было идти к Бориславскому. Там он переночует, выяснит, не имеет ли инженер своих людей в городском магистрате…

В разведотделе Егорову показывали фотографию Бориславского: человек лет пятидесяти, моложавый, с нервным, интеллигентным лицом. По описанию, худощав, всегда подтянут, на безымянном пальце левой руки — обручальное кольцо; он давно овдовел, еще в тридцать третьем году. Когда-то за это кольцо инженера обвинили в мещанской отсталости, но Савицкому как раз по душе пришлась эта верность памяти любимой женщине, она о многом ему сказала, внушила доверие.

Егоров настолько отчетливо представлял себе человека, с которым теперь его должна была связать судьба, будто они давно уже с ним знакомы.

Он пошел к Куликову полю — обширному плацу, примыкающему к вокзалу. Адрес был выучен наизусть, как молитва. Но как отыскать нужный дом среди руин, в которые превратился район вокзала от ночных бомбежек? Фасады разбиты осколками, номера почти везде сорваны, дома похожи на тяжелораненых, которые из последних сил стараются выстоять.

Словоохотливая старушка, которую никак нельзя было бы заподозрить в связях с гестапо, держа в руках хозяйственную сумку, вынырнула из подъезда дома, в котором добрая половина окон была забита листами фанеры, и через минуту Егоров уже точно знал, куда ему идти.

На углу приостановился, вынул папиросу и закурил. Мимо прошел высокий человек в черном пальто с каракулевым воротником, свернул вправо и стал удаляться.

Как труден последний шаг! Невозможно привыкнуть к враждебной тишине чужих подъездов — они словно затягивают в ловушку. Егоров приоткрыл расшатанную в петлях дверь и заглянул в сумрачную впадину. Пусто! Рядом с лестницей, у стены, валяется дохлая кошка.

…Квартира восемь. Очевидно, на верхнем этаже. Ну, вперед! Верил ли он в предчувствия?.. Скорее, в приметы. Во всяком случае, он облегченно вздохнул, заметив, что кошка рыжая и не лежит поперек дороги.

Может быть, пойти к Тоне? Нет, нет, он не имеет права. Надо привыкнуть к слову «нет», к тому, что вокруг враги и смерть рядом; она только отступает, когда он упрямо надвигается на нее, но стоит дрогнуть и побежать, как она нападет сзади.

Наконец он поднялся на третий этаж. На грязно-желтой, давно не крашенной двери неумелой рукой выведена цифра «восемь».

Он должен постучать. Когда Бориславский откроет дверь, надо снять шапку и как бы случайно ее уронить и сказать: «Извините, не знаете ли вы, в какой квартире живет доктор Федоров?» И услышать в ответ: «В квартире номер шесть, но он бывает дома поздно».

Как объяснил Егорову Савицкий, в шестой квартире, этажом ниже, действительно живет терапевт Федоров, так что вопрос не может вызвать подозрений, если его случайно услышит посторонний.

Кулак сжат до боли. Два удара, несильных, четких.

Тишина!

Потом осторожные шаги, приближаются к двери. Щелчок замка…

Нет, человек, который стоит за дверью в маленькой прихожей, не Бориславский. Он коренаст, на нем куртка защитного цвета, перешитая из румынского офицерского кителя, черные брюки заправлены в высокие сапоги. Лицо почти квадратное, темные волосы спутаны, словно он только что проснулся. А в темных глазах — колючая настороженность.

Почти автоматически Егоров приподнял шапку, уронил ее, тут же подхватил и спокойно, сам удивляясь своему спокойствию, произнес парольную фразу.

— Значит, вам нужно Федорова? — Человек стремительно шагнул через порог. — Заходите, молодой человек, в квартиру! Заходите. — Голос его звучал дружелюбно, но он явно загораживал лестницу, и в этом таилась опасность.

Сквозь распахнутую дверь Егоров заглянул в глубину квартиры. Никого не видно. Это немного успокаивало,

— Ну, заходите же… Не бойтесь… Поговорим…

— Простите!.. Но мне нужен доктор Федоров.

— Доктор на минуточку вышел. Он теперь живет здесь… Прошу!..

Человек мягко взял Егорова под локоть, и тот, едва почувствовав, как цепкие пальцы впились в его рукав, рванулся, но тут же кубарем влетел в квартиру от сильного толчка в спину.

Дверь захлопнулась. Грохнул крюк. В прихожей стало совсем темно.

Егоров вжался в стену. Он сильно ударился головой о косяк двери, но не чувствовал боли. Рука нащупала в кармане нож, но он не спешил вынимать его.

— Ну, чего стоишь? Иди вперед!.. — Гипнотизирующий своей жесткой властностью голос сорвался в смертельный вопль: — О-о-о!.. — И умолк.