Маникюр! Нет уж, в салон пойти некогда. Конечно, для такого платья хорошо бы белые туфли, но сойдут и черные. В конце концов, дело самого Петреску позаботиться о законченности ее туалета, если уж он взялся ей покровительствовать.

А все-таки приятно хоть раз в жизни надеть на себя платье из брюссельских кружев.

Жаль!.. Если укоротить, то когда-нибудь, после войны, в нем можно было бы пойти в театр.

Совет подруги оказался дельным, но, для того чтобы его выполнить, необходимо стать акробаткой. Ломит висок, тесно прижатый к краю стола, и правая рука, двигающая утюг по марле, под которой веером разбросаны волосы, вывернута локтем кверху. Пятнадцать минут адских страданий — и тщательно уложенным волосам с завитыми кончиками позавидовала бы и француженка из довоенного модного журнала.

Петреску был, как всегда, точен. Ровно в час машина остановилась у подъезда, и он вошел в комнату с огромным букетом тюльпанов и гвоздик, надушенный, сверкающий, в парадном мундире.

— О домнишуара! — воскликнул он. — Я всерьез опасаюсь, что, увидев тебя, Фолькенец сменит невесту. Какие волосы! А ну-ка, пройдись!..

Тоня прошлась по комнате. Узкий чехол длинной кружевной юбки предательски сковывал ноги. «А что, если нужно будет бежать? — подумала она. — Эдак грохнусь на землю, и тогда поминай как звали!..»

— Еще немножко прихвати у талии, — сказал Леон. — Не хватает, конечно, кулона, но не беда, его вполне можно заменить красной гвоздикой.

— А что я надену поверх всей этой роскоши? — спросила Тоня.

Он взглянул на обветшалое пальто, висевшее на вешалке, и брезгливо поморщился,

— Подай-ка мне мой норковый палантин! — пошутила она, и Петреску весело засмеялся.

— К сожалению, мадам Монулеску уже отбыла в Констанцу. Но в машине тепло, ручаюсь, что ты не простудишься…

— Но ведь без палантина меня не примут во дворце короля Михая.

— Зато я убежден, что к тебе благосклонно отнесся бы сам маршал Антонеску. Кстати, на даче будет генерал фон Зонтаг, теперь он командующий армией. О тебе он знает как о моей спасительнице.

— Как мне держаться?

— Старайся не отходить от меня. В случае необходимости я подскажу тебе, что делать.

— Ты думаешь, такая необходимость возникнет?

Она колдовала над платьем, стягивая его в талии булавкой. Казалось, ее вопрос вызван лишь боязнью совершить какую-нибудь оплошность.

Он не ответил, но вдруг стал серьезен.

— Тоня, нам нужно поговорить, — сказал он и осторожно положил букет на стол.

— Слушаю, Леон.

— Ты помнишь, как однажды, сидя на этом вот диване, я упомянул о ловушке?

— Да, ты что-то такое говорил, но, признаться, я не помню, к чему это относилось…

— Не будем играть в прятки, Тоня! Слово «ловушка» относилось к тебе.

— Ко мне? Ты устроил мне ловушку? — стараясь все еще держаться шутливого тона, но внутренне холодея, спросила она.

— Да. И не скрываю этого. Я сказал о ложном аэродроме, чтобы проверить твою реакцию.

— Проверить меня? О Леон, ты слишком далеко заходишь в своей подозрительности!

— А ты — в своей неискренности! Я решил кое-что тебе открыть, конечно немногое, но и этого достаточно, чтобы убедиться, как тесно ты связана со Штуммером! Ведь он приказал тебе за мной следить, а ты это от меня утаила!

— Но разве я причинила тебе хоть какой-нибудь вред? — с искренним удивлением спросила Тоня.

— Вот это как раз я и хотел бы знать.

— Ты что, думал, что я предам тебя Штуммеру?

— Да. Но я бы узнал, если б ты на меня донесла. Кстати, ложный аэродром сам по себе — не такой уж большой секрет.

Она несколько мгновений рассматривала отраженное в зеркале лицо Леона. «Как он стареет в такие минуты! — подумала она. — Опять мечется! Опять томится манией преследования!..»

— Зачем тебе потребовалось меня проверять?

— Чтобы знать, кто рядом со мной.

— Но ведь я, по-моему, никогда тебя не искала. И не я тебе делала предложение…

— Да, ты права! Я всегда сам приходил к тебе. Но это ничего не меняет. Неужели ты думаешь, будто Фолькенец и Штуммер настолько глупы, что не знают, кто ты такая?

— Не понимаю…

— Помнишь самый первый допрос? Фолькенец еще долгое время продолжал сомневаться. Он буквально взял меня за горло.

— Значит, ты приходил ко мне не по доброй воле?

— Сначала, если хочешь, — да! Но я все делал для того, чтобы тебя спасти. Я просил тебя уехать к моим родителям — ты отказалась.

Она повернулась. Они стояли по разные стороны стола, на котором лежал букет. Тоня долго перебирала цветы, наконец нашла большую гвоздику и приложила ее к вырезу платья.

— Приколоть сюда?

— Нет, чуть-чуть левее…

— По-моему, тебе не на что жаловаться, — саркастически усмехнулась она, решив прекратить этот опасный разговор. — У тебя прекрасно идут дела. Ты получил повышение…

— Да. И теперь я один из самых информированных офицеров штаба!

Дрогнула рука. Она уколола себя булавкой, которой прикалывала к груди гвоздику.

— Зачем ты настаиваешь, чтобы я присутствовала на помолвке? Сейчас, Леон, мне это совершенно непонятно.

— Просто у меня нет другого выхода, — признался Леон, устало опускаясь на диван. — Сегодня, Тоня, решается твоя судьба! Я хочу быть рядом с тобою.

— На помолвке решается моя судьба?

— Да, тебя будут фотографировать вместе с Фолькенецем и другими немцами, а завтра Штуммер вызовет тебя для решающего разговора. И ты уже не сумеешь не дать подписку о работе на гестапо. Ясно?

— С меня уже взяли подписку.

— До сих пор это была лишь детская игра! Если ты откажешься, тебя ликвидируют. А твое имя будут произносить с презрением даже близкие друзья.

— Ты думаешь, что Фолькенецу поверят?

— О! Фолькенец — великий мастер интриг.

— Кто же дал тебе платье?

Он ответил не сразу.

— Один из людей Фолькенеца.

Круг замкнулся.

Гвоздика была приколота. Красный цвет на голубом — это выглядело великолепно!

Она присела на другом краю дивана.

— Ну что ж, посидим перед дальней дорогой, Леон. Спасибо за все, что ты для меня сделал…

— Надеюсь, у тебя хватит сил молчать о нашем разговоре при любых испытаниях.

— Да, Леон! Я научилась молчать…

Он сжал кулаки и потряс ими в воздухе.

— Я же предупреждал тебя! А ты упрямая девчонка! И вот теперь уже нет выхода… С тех пор как мы с тобой перешли линию фронта, многое изменилось. И не только вокруг, но главное — вот здесь, — он дотронулся до своей груди. — Ты сейчас убедишься, как я тебе доверяю! Помнишь мою командировку в плавни, когда из эшелона убежала молодежь?.. Вот в плавнях я впервые до конца понял, что мы, румыны, лишь мелкая разменная монета для немцев… Если она случайно выпадает из рук, особенно в людном месте, то даже унизительно нагнуться, чтобы подобрать ее с земли… При первой же опасности Фолькенец и Штуммер ящерицами выползли из зоны огня… А что будет со мной — останусь ли я жив или погибну, — их нисколько не интересовало. Заменив убитого фельдфебеля, я должен был спасти им жизнь. Но дело не только в этом. Я просто очень устал, Тонечка!.. Когда-то я искренне верил в идеи великой Румынии, верил Антонеску. Но где эта великая Румыния, где Транснистрия?! Все оказалось ложью… И я тебе скажу: я теперь уже не знаю, где правда, в чем она…

Она справилась со спазмом, сдавившим горло.

— А почему, Леон, тебе так хочется меня спасти?.. Признаюсь, недавно была минута, когда я готова была тебя убить!

— Знаю. Ты часто ненавидела меня. Но что я мог сделать? Нас стравливали. Я не знал покоя. Если бы только я мог сказать тебе всю правду! Впрочем, теперь это уже бессмысленно. Все твои связи порваны. Один из группы успел сбежать, но будет пойман. Его приметы известны…

Егоров! Боже ты мой! Только бы продержаться до вечера, дожить до девяти часов…

Парадный мундир сдавливал Леона панцирем, он повел плечами и, засунув палец под жесткий воротник, оттянул его от горла.