Мы обогнали старуху. Она выплыла из тумана, опираясь на палку, черная, горбоносая, торопилась, спотыкалась, шамкала беззубым маленьким ртом, и за ней гуськом, опираясь на палки, брели другие такие же горбоносые и черные старухи и кивали головами, слушая ее бормотанье. Еще минута, и они пропали в тумане, и старушечий голос заглох. Только стук палок еще доносился до нас.
Теперь воздух был уже не так тих и спокоен. Легкий ветерок колыхал туман, и клубы пара медленно ползли мимо нас, белые в белом, как пенка в молоке. И все чаще и чаще проступали в тумане нелепые фигуры людей. Они окружали нас тесней и тесней, неизвестные люди, лица которых нельзя было разглядеть. Мы пробирались между могильными плитами и камнями. Мать упрямо тащила нас за руки вперед и вперед, и люди, неожиданно возникавшие перед нами, молча уступали ей дорогу. Отчим недовольно морщился и показывал знаками, что он устал и дальше идти не хочет, а мне было интересно. Потом из тумана показалась знакомая фигура. Мамед брел нам навстречу, палкой ощупывая надгробья.
— Выведите меня на дорогу, добрые люди, — просил он, — выведите меня на дорогу.
Мать окликнула его, и он, седой старик в белом тумане, заговорил злым и насмешливым голосом:
— А, добрая Гуризад, легковерная женщина, у меня для тебя хорошие новости! — Он засмеялся нехорошим смехом. — Нас с тобой обманули, Гуризад.
Я почувствовал, как у матери задрожала рука.
— Что случилось? — спросила мать. — Ну, говори же...
Старик смеялся и мотал головой.
— Нас с тобой обманули, Гуризад. Чудес не было. Никто никого не исцелял. Это выдумали торговки на базаре, сплетницы, пусть бог им даст нелегкую смерть.
Мать опустила мою руку. На нее было жалко смотреть.
— Мамед, — сказала она, — неужели это правда?
И в это время подул ветер. Так бывает в горах: ветер налетает внезапно. Он врезался в облако, неподвижно лежавшее на Мертвом городе, и стал рвать его на клочья. Туман, оседавший росой на камнях, колыхнулся, дрогнул и понесся стремглав над могилами и людьми. Ветер теснил его, гнал все дальше и дальше и наконец бросил в ущелье. Тогда с чудовищной высоты обрывов стали медленно низвергаться огромные облачные водопады. Голубое небо открылось над нами, солнце весело и свободно бросало к нам свои лучи, и мы увидели всё вокруг нас.
Кладбище находилось в котловине, окруженной горами. Толпа заполняла ее до краев. Сотни людей стояли не двигаясь и смотрели в центр котловины. Там была раскинута белая палатка, а перед палаткой были разостланы ковры. Человек в белом стоял на коврах, молитвенно подняв руки к небу.
С тех пор прошло много времени, но каждый раз, бывая в больших театрах, где внимательная публика ждет с нетерпением начала, я вспоминаю этот момент. И когда по невидимому сигналу занавес взвивается вверх и на сцене стоят нарядные, готовые начать представление актеры, наступает короткий перерыв. Уже поднят занавес, а актеры еще молчат и не двигаются. Еще секунда — и все задвигалось и зашумело. В эту секунду я вспоминаю облако, сдернутое ветром, молчаливую толпу и на ковре неподвижного человека в белом.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сейчас, когда облака обвалились в ущелье, котловина наполнилась звуками, смехом, криками, говором многих людей. Здесь встречались знакомые и кричали друг другу издалека, сообщали новости, расспрашивали о делах и о здоровье. Загорелые люди с равнины, скаля ровные, белые зубы, шутили о чудесах, которые должны были произойти. Женщины, перебивая друг друга, рассказывали смешные истории о муллах, о знахарях. Можно было подумать, что толпа собралась посмотреть плясунов или фокусников. И среди этой огромной толпы разумных смешливых людей странно выглядел белый человек на ковре, вздымавший руки к ясному, голубому небу.
Да, толпа была настроена шумливо. Она ничем не напоминала собрания правоверных. И даже когда-то знаменитые своею покорностью мусульманские женщины были почти все без покрывал, смеялись и разговаривали вместе со всеми.
— Эй, Адиль! — кричал высокий, дюжий хлопкороб, взобравшись на могилу. — Эй, товарищ, ты от чего приехал лечиться? Не занимай очереди, уступи ее тем, у кого дома злая жена. Имам излечивает женский характер.
Старика, медленно пробиравшегося между могилами, окликали со всех сторон:
— Что, дедушка, захотел снова стать молодым? Смотри, пенсии лишат.
А добродушный толстяк любопытствовал:
— Вы не знаете, граждане, имам бюллетени дает? И платят ли по его бюллетеням в государственной страхкассе?
На одной из могил сидел, куря папироску, Баширов. Он пересмеивался с компанией черноусых виноградарей и, увидя отчима, махнул ему рукой. Отчим улыбнулся и закивал головой, но мать шла впереди и даже не взглянула на Баширова. Она вся была поглощена одной мыслью — мыслью о чуде. Она тащила нас с отчимом за руку ближе и ближе к белой палатке.
Держась за мое плечо, спотыкаясь и бормоча про себя, плелся за нами Мамед.
— Женщины! — говорил он. — Разве они понимают разумное слово? Ей, кажется, объяснили, что чудес нет, но она не верит. Она надеется.
Но мать шла, не отвечая на его бормотанье, и толпа вокруг нас становилась все гуще, и чем ближе к палатке, тем молчаливее и серьезнее были люди. Здесь многие стояли в молитвенных позах, и старухи смотрели вперед с надеждой и верой.
А мать шла как одержимая, и за нею шел отчим, изумленно оглядываясь, и я, настроенный весело и смешливо. Слепой потерялся. Его оттерли в толпе. Некоторое время я еще видел позади себя его худое, морщинистое лицо, а потом нас обступили молящиеся старики и черные, горбоносые старухи.
Наконец мы вышли в первый ряд. Пустое пространство перед палаткой было окружено плотным кольцом людей. Здесь было тихо. Слышалось только негромкое бормотанье. Это стоявшие вокруг читали стихи из Корана. И так же негромко читал человек в белом, стоявший на ковре у палатки. Я ожидал увидеть муллу, но, к моему удивлению, это оказался совершенно мне незнакомый человек. Он опустился на колени и низко пригнулся, а потом поднял от земли голову и сказал нараспев:
— До тебя тоже пророки были предметом насмешек; наказание, над которым они смеялись, постигло насмешников.
И стоявшие вокруг старики повторяли за ним:
— Скажи им: пробегите землю и увидите, каков был конец тех, которые считали наших апостолов обманщиками.
Я нимало не удивился, увидев Бостана, стоявшего впереди всех, с лицом человека, которого не удивишь ничем на свете. Зная его характер, я должен был с самого начала догадаться, что уж, конечно, он находится в самом центре событий.
Бостан мне мельком кивнул головой и сразу же перевел глаза на палатку. Да и я сейчас же забыл о нем, увидев совсем возле себя Фейсалова. Фейсалов, толстый и важный, стоял, поглядывая по сторонам с начальственным видом. Он был всегда и везде одинаков, и можно было подумать, что он завидует Мехди и от него зависит, будут сегодня чудеса или не будут.
Когда мне надоело смотреть на Фейсалова и на молящегося человека возле палатки, я посмотрел назад, на толпу, заполнившую котловину. В первых рядах стояли молящиеся. Они повторяли стихи из Корана и верили, что аллах смотрит на них с неба. Дальше стояли зрители, обыкновенные зрители всякого зрелища, будь то цирк, зверинец или явление Мехди. В общем, ничего исключительного, ничего подчеркивающего значительность и важность минуты не было. Просто молящиеся и просто толпа. Ничто не предвещало того, что через несколько минут толпа падет ниц, потрясенная чудовищными событиями. И человек на ковре молился так же, как молятся обычно в любой мечети.
Я огляделся еще раз. Нет, не все было по-будничному. Я увидел глаза моей матери. Я увидел калек, стоявших в толпе. Этих людей сюда привело отчаяние и безрассудная надежда. Они смотрели на молящегося, на палатку, на ковры, они ждали чудес, чудес во что бы то ни стало.