— Они обошлись с нами как с приготовишками в начальной школе, отец. — Он стукнул кулаком по ладони для большей выразительности. — Не так как со студентами университета, понимающими, что они делают. В то утро, когда нам дали еще одну возможность, эти девять были исключены! Им не дали возможности отречься. Клянусь тебе, мы были согласны уступить во всем, если бы нашим товарищам, которых так несправедливо выделили для наказания, была предложена та же возможность. Мы готовы были согласиться на все, кроме бесчестного, холодного предательства по отношению к нашим друзьям. На это мы не могли согласиться, и нам пришлось уйти.

Хорейс прошел назад к окну, высказав все до конца, усталый и облегченный. Он привел свои доказательства; теперь пусть его отец решает. Сам он уже твердо решил: он больше никогда не пойдет ни в одно учебное заведение.

Дождь почти прекратился, сквозь забрызганное окно он долго смотрел, как по бокам длинной аллеи покачиваются апельсиновые деревья, посаженные его сестрой Мэри. Потом он поднял раму и слушал почти забытые ночные звуки острова — кваканье и посвистывание болотных лягушек и тоскливый зов ночной птицы.

Через некоторое время он услышал, как отец слегка охнул, с трудом поднимаясь с кресла. В следующую минуту он подошел к Хорейсу и обнял его за плечи.

— Сын, из тебя получится выдающийся юрист.

Хорейс застыл в напряжении.

— Кажется, мне теперь все ясно, — продолжал отец. — Это трагично, но в конечном счете ты поступил как порядочный человек. Бывают положения, когда нет выбора между белым и черным. Иногда приходится выбирать серое. Однако, ты ушел с честью, и теперь имеешь возможность поступить в другой университет и реализовать свою мечту, стать юристом.

Хорейс продолжал смотреть на мокрые, неясные очертания деревьев. Его голос прозвучал ровно, почти жестко.

— Папа, я тверд в том, что я сказал. Я покончил с университетом. Эти девять виноваты не больше меня. Но они не смогут поступить в университет. И я не стану поступать. И, хотя это тебе больно слышать, я никогда не мечтал о том, чтобы стать юристом. Это твоя мечта. А я не знаю, чем я хотел бы заниматься.

Джеймс Гульд медленно повернулся и, хромая, подошел к своему креслу. Он сел, тяжело опустив согнутые худые плечи, руки его бессильно висели между коленями.

Хорейс сказал с другого конца комнаты:

— Не пробуй уговаривать меня, отец. Это ни к чему не приведет.

Отец заговорил ровно, без всякого волнения.

— Я знал, что это бесполезно, еще до того, как предложил это тебе. Я считаю, что незачем ставить перед тобой еще одну стену, о которую бы ты расшибался. Я заставил твоего брата сделать как я хотел. Тебя я заставлять не буду, даже несмотря на то, что ты несовершеннолетний.

— И я не останусь на Сент-Саймосе, папа.

Хорейс следил за лицом отца. Его выражение не изменилось. Вскоре старик встал, потер колени, потянулся и, хромая, пошел к лестнице, выходившей к передней. Он взял один из подсвечников, стоявших внизу у лестницы, зажег его от свечи, горевшей там, попрощался и начал с трудом подниматься. На половине лестницы он нагнулся над перилами и посмотрел на Хорейса.

— Я думаю, сын, мне будет не трудно найти тебе работу в торговых предприятиях в Саванне. Мой агент Фрэнк Лайвел завтра зайдет по пути из Сент-Мэри. Я с ним поговорю об этом.

ГЛАВА III

На следующее утро Мэри Гульд проснулась раньше, чем позвонил колокол плантации в пять часов, но не позволила себе встать. Никто не пошевелится до колокола ни в большом доме, ни в остальном жилье. Она стала обдумывать, что ей сегодня надеть; обычно, правда, Мэри об этом не заботилась. Но сегодня необычный день, — Хорейс был дома. Она наденет свое новое голубое батистовое платье, едва достигающее лодыжек, как, впрочем, и все ее платья, потому что Мэри терпеть не могла одежды, мешавшей двигаться. К платью она приколет желтую кружевную косынку. Правда, с прикалыванием придется повозиться, но Мэри готова сделать все, что от нее зависит, чтобы его возвращение оказалось праздничным событием. Даже если Хорейс приехал из-за неприятностей в Йеле, она устроит все так, чтобы он был рад, что находится дома.

При первом звуке колокола она спрыгнула с высокой кровати, перепрыгнув через ступеньки, и, пробежав по темной комнате, откинула занавеси индийского ситца, закрывавшие открытые окна. От тряпья, тлевшего на земле, — это было средство против москитов — почти не ощущалось едкого запаха. Оно погасло под дождем. Мэри глубоко вздохнула и потянулась. Она слышала, как падают капли с дубов и кедров у поворота дорожки, но дождя уже не было.

Высокая стройная молодая женщина зажгла свечу, отбросила ночную сорочку и начала умываться перед умывальником, энергично, не по-женски плескаясь в мыльной воде.

Мэри был двадцать один год, и уже в течение пяти лет она взяла на себя большую часть той тяжелой ответственности, которая обычно считалась уделом хозяина плантации. Сестра ее покойной матери, двадцатидевятилетняя тетя Каролина, управляла домом. Она боялась змей, и ее раздражали оводы, и поэтому она мало времени проводила вне дома, особенно летом. Мэри и Каролина хорошо относились друг к другу и были вполне удовлетворены разделением обязанностей, выпавших на их долю после смерти Джейн Гульд и из-за ревматизма Джеймса Гульда, превратившего его в калеку.

Стоя перед зеркалом над низким комодом, который служил ей туалетным столиком, Мэри задумалась о матери. Эта мысль часто возникала у нее с тех пор, как ей самой исполнился двадцать один год. Ее мать умерла, когда ей еще не было тридцати лет, и Мэри в душе не могла понять, как это могло произойти. Девятилетней девочке казалось, что Джейн Гульд не так стара, чтобы заболеть и умереть. Да и позднее, когда в Моравской семинарии на Севере от пяти до десяти молодых девушек умирали от лихорадки или туберкулеза, и когда она печально стояла над холодными, замерзшими продолговатыми ямами, вырытыми для ее умерших подруг, она была уверена, что с ней этого произойти не может. И теперь, когда она была близка к возрасту матери, смерть была также невероятна.

Мэри дернула за желтую косынку. Серебряная заколка, подаренная ей братом Джимом и его женой на прошлое Рождество, была слишком массивна. Она оттягивала тонкий материал в одну сторону. Мэри вздохнула, не только из-за непослушной косынки, но также из-за Джима и Алисы. Они вернутся осенью, и бедная, нервная Алиса опять начнет жаловаться на Юг и нахваливать Север. Папа все время говорит, что он сделал ошибку, купив соседнюю землю для Джима, но дело сделано, и он, видимо, не собирается ничего менять. Она распрямила плечи и решила, что косынка, наконец, сидит хорошо. Все, что делал ее отец, было почти всегда правильно, или оказывалось правильным впоследствии. Это был жизненный принцип Мэри. И что бы он ни сказал ее любимому брату вчера вечером, было, наверное, тоже правильно. Она увидится с отцом за завтраком, но у нее нет уверенности, что она узнает что-либо, да она и не станет пытаться узнать. Если он будет сидеть и молчать, пока они завтракают, она поведет себя совершенно так же, пока он не найдет нужным рассказать ей о Хорейсе, — или пока она не выяснит сама. В душе ей хотелось, чтобы каким-то образом ее младший брат мог получить Блэк-Бэнкс и остаться на Сент-Саймонсе. Как бы только ей сделать так, чтобы поговорить с ним утром? Она причесала свои волнистые черные волосы жесткой щеткой и закусила губу, как обычно, когда у нее появлялась какая-то идея. Она отнесет завтрак в комнату Хорейсу! Это прекрасный способ узнать все из первых рук. Он будет, конечно, долго спать после длинного путешествия, и у нее будет время позавтракать с отцом и тетей Каролиной, сосчитать рабочих, отправляющихся на поля, проверить дойку и ненадолго зайти в жилье работников, чтобы узнать, не заболел ли кто-нибудь из детей. Потом она попросит маму Ларней, которая вырастила их всех четверых, сделать вкусный, обильный завтрак для Хорейса.