Когда Ирма увидела, как какой-то мужчина хватает ее маму, выкручивает той руки — девочка, позабыв о собственной безопасности, не могла больше прятаться. Она не кричала, не плакала, просто наскочила маленьким ураганом на Ульриха (а именно он поймал Маришу), начала колотить его кулачками…

А потом темнота, чей-то хриплый смех, от которого голова разрывалась болью. В редкие моменты просветления сознания — запах лекарств, слепящая белизна лазарета. Физически Ирма пострадала не сильно, но в тот страшный день что-то в ней сломалось и так и не зажило окончательно. Тем не менее, им с матерью сохранили жизнь, даже обращались вполне хорошо. Все благодаря тому, что Мариша, не лишившаяся красоты и стройной фигуры даже после рождения дочери, понравилась главарю бандитов — Ульриху. По странному стечению обстоятельств она так же была рыжей, как Ирма: из-за чего впоследствии те, кто не был в курсе этой истории, принимали девочку за родную кровь Ульриха.

У женщины не оставалось другого выхода, кроме как изображать нежность и покорность, пока дочка пыталась оправиться после потрясения. И надеяться, надеяться, что в один прекрасный момент вернется на свободу. Вечерами она сидела у кровати Ирмы и шептала ей о том, какое замечательное будущее впереди, строила планы побега. От этих слов девочка постепенно приходила в себя, как и мама, начинала верить… Для всех она продолжала притворяться слабым и беспомощным ребенком, вместе с Маришей учась играть роли в этом жутком спектакле на выживание.

В один вечер они решили рискнуть всем — но риск не оправдался. Ирму и Маришу поймали, когда до свободы оставалось полшага. Теперь, разумеется, надзор над ними удвоили. О попытке номер два не могло идти и речи. Вот только Мариша была готова на все что угодно, лишь бы сбежать от такой жизни, даже дочь ее не слишком заботила… Женщина воспользовалась кратким моментом, когда ее оставили одну в лазарете (при побеге и она, и Ирма незначительно пострадали). Когда она отсыпала из пузырька таблетки себе в ладонь, нервная дрожь колотила все тело. Мариша боялась не успеть до возвращения охраны, но совсем не боялась последствий своего решения. Страстно желая свободы, она теперь видела только один способ достичь ее. Плача девочки, напуганной, не понимающей, что происходит — Ирма тогда знала лишь, что творится нечто страшное — женщина не слышала. Когда на отчаянные детские крики сбежались люди, Мариша уже валялась на холодном полу, рыжие волосы разметались вокруг бескровного лица.

Женщину спасли. Спасли тело, но что-то — душу или разум? — все же не сумели. С того дня она никого не узнавала, ни на что не реагировала, не произнесла ни слова. Порой, глядя в глаза той, что когда-то была ее матерью, Ирме казалось, что она вот-вот последует за ней — в темные коридоры призрачных измерений, где, вероятно, и блуждала сейчас Мариша. Но стоило отвести взгляд, и наваждение рассеивалось. Она видела перед собой всего лишь больную, замкнувшуюся в себе женщину.

В конце концов, мама Ирмы все же обрела свою свободу — по крайней мере, плен ее больше не тревожил. Как и ничто в этом мире.

Ирма не плакала, когда говорила, но ее сухие покрасневшие глаза пугали больше, чем слезы.

— Знаешь, что самое страшное? — тихо спросила она. Я покачала головой — правда, не знала, что может быть хуже того, что она уже рассказала.

— Когда я прихожу к ней и вижу только тело… Души нет. Но страшнее всего понимание: если она вдруг вернется, снова станет собой, я не смогу простить. Не смогу забыть, как она бросила меня.

— Мне кажется, ты только сейчас так думаешь… Все же она — твоя мать и, если случится чудо, — я замолчала, задумавшись, и поправилась, — Если бы чудо случилось со мной — и все те, кого я когда-либо потеряла, ожили — я не смогла бы злиться, даже будь для этого повод.

Женщина вздрогнула, на ее лице мелькнул… Страх?

— Не знаю, — процедила она, — Был один человек, которого я простила — и до сих пор в глубине души ненавижу себя за это.

Я поняла, о ком она.

— Этот человек — Ульрих?

— Да. Он считает меня дочерью, даже появление Игора это не изменило… Его мать — вторая жена Ульриха — погибла, когда мальчику было всего два, умерла родами. Ребенка тоже не удалось спасти.

— Ты привязана к ним, что бы ни было в прошлом, эти люди стали для тебя семьей, — надеюсь, в моем голосе звучало понимание. Достаточно было представить себя на месте девочки, в одночасье потерявшей все — разве можно ее винить за попытку любить кого-то? Когда Ирма нуждалась в тепле и заботе, Ульрих стал для нее отцом… Какой бы ужас не вызывал во мне этот, несомненно, жестокий и аморальный человек — да, я могла понять…

— Об Игоре я старалась заботиться, как умела — он действительно хороший мальчик. Он часто заходит к Марише и тогда — странно, но это так — она будто немного приходит в себя, — ее голос дрогнул от обиды, печали и множества других чувств, оттенков которых я не сумела различить. — Почему мое присутствие не играет никакой роли, не понимаю?

Не зная, что можно сказать, я коснулась ее ладони, в попытке хоть немного утешить. Но Ирма резко убрала руку и поднялась на ноги.

— Пойдем, мы слишком долго болтали, а времени мало.

Снова темные коридоры (наверное, я скоро их люто возненавижу), в которых каждый шорох заставлял вздрагивать из опасения, что нас вот-вот поймают. Однако мой лимит злоключений, вероятно, исчерпал себя. Перед самым выходом Ирма протянула мне сверток — как оказалось, с уличным костюмом, очками и противогазом. Быстро одевшись, я перед тем, как выйти, обернулась к женщине:

— Спасибо. Просто спасибо…

Она смотрела на меня, но, мне показалось, что видит перед собой кого-то другого.

— Меня учили идти вперед, не оглядываясь на остальных и на собственное прошлое… Но недавно я все же оглянулась — и испугалась разницы между тем, какой была и какой стала. Прощай, Тереза, — она сделала движение рукой, как будто хотела махнуть ей — но так и не махнула.

— Прощай, — мы обе понимали, что это короткое слово в данной ситуации куда уместней, чем «до свидания». Если мы с Ирмой встретимся опять — для кого-то из нас, может, и для обеих, эта встреча окажется отнюдь не радостной.

…Свобода встретила ночным мраком и россыпью звезд на небосводе. Наверное, это и есть то самое — вечное и неизменное. Когда растворятся в кислоте времен последние остатки нашей цивилизации, когда умрут Технобоги (а я верю, что и они смертны), истлеют их железные гончие — миллионы звезд все так же будут гореть над нами.

Подняв голову наверх, к этим искрам так и неизведанных людьми миров, стало странно и страшно — сколько времени прошло, пока я была в плену? Я не знала, спросить так и не удосужилась… Это жуткое ощущение, словно ты один-одинешенек остался в этом мире, а все, кого ты знал — любимые и не очень, враги и близкие — уже вечность назад легли на вечный отдых в землю. Ветер кидает мне горсть колючего песка в лицо и рушит иллюзию безжизненности.

Наверное, если остаться на одном месте, песок очень скоро заметет тебя, высушит и мумифицирует внутренности. Если бы я была уверена в том, что людей больше не осталось — я позволила ему это сделать. Но я не одна, и где-то у меня еще есть дом и семья, к которым нужно вернуться.

И я иду, иду сквозь холодную, шуршащую и шепчущую ночь, надеясь отыскать родной порог…

Ветер раздувал огненно-рыжие длинные волосы, они трепещущим пламенем свечи взвивались в воздух и, казалось, пламя это вот-вот угаснет… Как угасли голубые глаза, в которых он сейчас не мог видеть отражения небес, таких знакомых — ее личных небес.

Чему удивляться: когда ангела лишают крыльев, у него не остается больше ничего…