Или, может, эта ненароком подсмотренная ситуация так шокировала его, потому что там был Эль-Марко? Может, в голове у него уже отложилось и утряслось, что Камориль посягает на Мйара, безрезультативно, привычно, верно и… честно? Как тут можно оперировать понятием честности… чести… чистоты. Почему его не шокировали свежие парящие внутренности, черный монстр, родившийся из девушки, но так здорово дала по мозгам подсмотренная сцена… близости? О нет. Нет-нет-нет.

Какая же это близость. Это извращение.

Ромка пробирался все глубже. Он шел уже совсем наощупь. Ему уже было интересно, насколько длинен этот коридор. И что же находится там, в конце.

Так. Отлично. Хорошо. Но не делает же их то, чем они занимаются, врагами? Не делает же это их хуже, чем они есть? Нет, они на самом деле без мозгов и без башни, вот оно что. Вот в чем дело. Они немного сумасшедшие. Все. Именно потому они и взялись помогать Роману. Все трое. Может, им и не много лет вовсе. Всем троим. Может, они просто выдумали это все, и им на самом деле по двадцать лет.

Но Ромка сам видел магию Камориль. И видел прыжки Мйара, и как у него горели глаза там, в катакомбах. И как зарастали в мгновение раны на его груди под ладонью Эль-Марко.

И Ромка сам, своими глазами видел ослепительно-яркий мир, эту самую изнанку бытия. Может, он и сам уже того… сумасшедший?

Но… Как же сложить все воедино? Можно ли продолжать им верить? И почему он должен переставать им верить, только потому ли, что у них какая-то неправильная «любовь»?

— Но у Мйара же правильная любовь, — напомнил он сам себе, — Мйар — нормальный. И он еще ни разу мне не врал.

Ромка уткнулся в тупик. Через пару секунд он понял, что это дверь — нащупав ручку. Он надавил на нее, и дверь открылась.

В комнате, тускло освещенной зеленоватой лампой, на высокой кровати лежала старуха. Она была тоже большой. Плотной, но не толстой. Кожа ее была желтоватой и морщинистой, глаза закрыты.

Но Ромка всем собой ощущал: она видит его.

— Здравствуй, сыночка, — сказала она, приоткрыв рот и почти не двигая губами. Голос ее был скрипящим, старушечьим, с придыханием. — Как звать тебя?

— Роман.

— Ромка, значит… И что ты тут делаешь, Ромочка?

— Я… Я хотел… Извините, если помешал.

Ромка все еще стоял в дверном проеме, не решаясь войти и не решаясь уйти.

— Да я все равно не сплю, — старуха, кажется, чуть улыбнулась. — Я слышу, как там твои друзья разговаривают, и вижу, какие они прекрасные, и это мешает мне спать.

— Видите?

— На старости лет я совсем разучилась ничего не видеть, — проскрипела старая женщина, — Да минет тебя чаша сия, сыночка. И не стой на пороге, садись вот на стул, дверь закрывай, а то сквозняк.

Ромка закрыл дверь и, секунду помявшись, сел на высокий стул у ее кровати.

— А как вас зовут? — спросил он.

— Имя мое Пелагея, но зовут меня обычно баба Паша.

— Вот оно как, — протянул Ромка озадаченно. — А с вами… у вас все хорошо?

— Могло бы и лучше быть, но и так, как есть, не плохо. Не жалуюсь, так сказать, — и она рассмеялась скрипучим кашляющим смехом. — А ты не бойся за меня. Колдуньи не умирают сразу, и никогда не умирают во сне.

— Колдуньи? — Ромка дернулся.

— Ну да, а, стало быть, зачем ты здесь? Разве вы не искали колдунью вероятностей, чтобы решить, что вам делать дальше?

— Ну да, но…

— А что «но»? Я она и есть.

— Я просто думал, что… Что с вами дядька Зубоскал говорить будет. Ну, или Камориль. Я не думал… Я вообще здесь случайно… Я просто…

— Ничего не бывает случайного, — тихо сказала баба Паша. — Уж поверь мне, я-то знаю. И ты тоже однажды это будешь знать.

— Наверное… — решил не перечить Роман.

— Ты должен знать, сыночка, что колдуньи вероятностей — это самые слабые из практикующих провидцев, — она подняла руку и положила ее Ромке на локоть. Рука была теплой. — И я смотрю на тебя и вижу, что ты — мой брат. Ты из нашего племени.

Она открыла глаза. Они были темные и раскосые. И правда… из одного. Баба Паша смотрела на Ромку недолго, не больше двух секунд. Потом ее веки снова опустились.

— Ты провидец, — сказала она. — Провидец и судьбоплет. Пускай это заботит тебя больше, чем суета.

— Х… хорошо… — Ромка сглотнул. — Баб Паша, а что это значит? Это значит, что я могу видеть будущее?

— Да.

— А что делает «судьбоплет»?

— Плетет судьбы.

— А как?

— Этого я тебе не скажу, — она отпустила его локоть. — Потому что не знаю. Провидцев и судьбоплетов никто не учит. Их некому учить, потому что таких, как ты — один на миллион. Нет, на миллиард. Нет, таких как ты больше нет вообще.

Ромка нервно хихикнул.

— Так я, что ли, получается… избранный?

— Ты одаренный. И ты же — проклятый. Тебе нужно быть очень осторожным.

— Баб Паш… А мой дед… тоже был судьбоплетом и пророком?

— Возможно. Прошлого я не вижу.

— Ага… Ну, в общем, он в письме сказал, чтобы я верил Мйару, и что Мйар мне поможет.

Она снова открыла глаза и внимательно посмотрела на Ромку. В этот момент она чем-то походила на сову.

— Да. Поможет.

Она закрыла глаза.

Ромка немного помолчал и спросил:

— Так а… Что же нам теперь делать?

— Это ты у Маришки спроси, — ответила Пелагея.

— Ага, так она все-таки Марина!

— Да, и она тоже… ведьма вероятностей. И не делай глупостей, сыночка! Помни, высокое небо не посылает нам бед, с которыми мы не в силах справиться. Я верю в тебя. Ты — хороший мальчик. Иди.

Мне было приятно смотреть на то, как ловко двигаются ее руки. Длинные пальцы с аккуратными ногтями. Отсвет лампы на мелькающем ноже. Она быстро порезала яблоко и высыпала очищенные дольки в кастрюльку с разогретым вином. Щепоть корицы, палочки гвоздики, перец, мята, сахар. Помешивая свое дурманящее зелье, она сказала:

— Люблю сладкий глинтвейн. Просто вино не такое вкусное. Я когда была маленькой и читала всякие книги, там, где застолья, где описывался «хмельной мёд» или «густое вино», представляла себе этот мед именно таким — пряным, густым и сладким.

— Да, это не идет ни в какое сравнение с кислотой нынешних столовых вин, — охотно согласился я.

— Ну, рассказывай, как дела, — Мари, помешивая глинтвейн, смотрела на меня. А я молчал. Потому что мне виделось, как в глубине ее лазурных глаз отражается океан. Мой мозг внезапно перестал поддерживать два потока мыслей одновременно, оттого я не сразу понял, что нужно что-то говорить.

— Да вот… очень рад, что мы с тобою снова встретились, — наконец сказал я первое, что пришло в голову. — Хоть и при таких странных обстоятельствах.

— Я так и не поняла, что у вас приключилось. Я только поняла, что вы — классные ребята, но это все!

— А-а… Да, на самом деле… много чего. И все… как на подбор… такое, во что сложно будет поверить.

— Не бойся, рассказывай, — подбодрила Мари. — И, кстати, расскажи мне… кто ты есть?

— В смысле?

— Ну… что ты такое?

Я замешкался. Не то чтобы мне хотелось от нее что-то скрывать. Наоборот. Я бы всё рассказал, что знаю. Проблема только в том, что…

— М-м, проблема в том, что я не знаю, что я. То есть, я не помню. Прости. Я не обманываю. Я на самом деле не помню, что я есть.

— Как так? — она чуть наклонила голову.

— Ну… — я замешкался, — это… Ты прямо так сразу спросила меня самое сложное… Это вообще очень мутная история.

— Тебе больно об этом вспоминать?

— Нет, не так, — я замотал головой. — Это не больно. Да и я не такая уж неженка. Просто это сложно.

Она рассмеялась.

— Ну да, — улыбнулся я. — Сложно и просто… Просто и сложно. Ладно, если вкратце, то так: я совсем не помню своего детства. Мне даже кажется, что не было его никогда. Может, конечно, мне и на него память отшибло, но ведь большую часть жизни своей я помню хотя бы урывками… Ну так вот. Первое мое воспоминание — это…

И я замолк. Я посмотрел на нее. Прочувствовал тепло уютной кухоньки, запах глинтвейна и запах девушки. На границе слуха почуял чужие разговоры за несколькими стенами. Услышал, как за окном, в чаще, мяучет кот, который, на самом деле, конечно же, кошка, ведь не бывает черно-рыже-белых котов… И все искрилось. И блик от луны на воде. И эти голубые глаза. И баночки с пряностями. И локоны неровно подстриженных светлых волос.