- Боже милостивый! - растерянно повторил он.

Немного погодя в дыру ловко пролез долговязый, а за ним и горластый. Они продолжали пререкаться.

- А я говорю, что правда,- уже забравшись в лачугу, сказал долговязый. Он выразительно махнул рукой.- Хочешь верь, хочешь не верь, дело твое. Попробуй не драть горло, а посидеть спокойно и подождать. И очень скоро уразумеешь, что я был прав.

Его товарищ что-то упрямо буркнул. Потом секунду помолчал, словно придумывая ответ позабористей.

- Что ж, выходит, ты знаешь все на свете?

- А я и не говорил, что знаю все на свете,- сердито отрезал долговязый. Он принялся аккуратно укладывать пожитки в вещевой мешок.

Юноша, все еще беспокойно меривший шагами лачугу, взглянул на деловито склоненную фигуру товарища.

- Значит, и впрямь решено дать бой, так или не так, Джим? - спросил он.

- Ну, конечно, так,- ответил долговязый. - Ну, конечно. Ты только погоди до завтра и увидишь сражение, какого еще не бывало на свете. Ты только погоди.

- Дьявольщина! - сказал юноша.

- На этот раз драка будет заправская, братец, драка что надо,- добавил долговязый таким тоном, словно собирался облагодетельствовать этим сражением своих друзей.

- Чушь! - сказал из угла горластый.

- Скорее всего это окажется очередной уткой,- и мстил юноша.

- Еще чего! - возмутился долговязый.- Еще чего! А по какому случаю тогда нынче утром выступила и поход вся кавалерия? - Он с вызовом посмотрел на товарищей. Те промолчали.- Нынче утром выступила в поход вся кавалерия,- продолжал он.- Говорят, в лагере ни одного кавалериста не осталось. Их должны успеть перебросить в Ричмонд или как его там, пока мы будем управляться с пехтурой. В общем, какую-то ловушку хотят устроить. И в полку уже приказ получен. Мне утром шепнул об этом один парень, который видел, как приказ привезли в штаб. И теперь они готовятся весь лагерь на ноги поставить - этого только слепой не заметит.

- Вздор, - сказал горластый.

Юноша промолчал. Затем снова обратился к долговязому:

- Джим!

- Что?

- Как ты думаешь, полк не осрамится?

- Ну, думаю, они будут драться как черти, когда дойдет до дела,- с ледяным спокойствием ответил тот. При этом весьма мудро употребил третье лицо.- Конечно, над ними потешаются, мол, желторотые и всякая такая штука, но, думаю, они будут драться как черти.

- А как ты считаешь, может кто-нибудь удрать?

- Может, и даже не один, без таких ни в одном полку не обходится, особенно если они еще не нюхали пороху,- снисходительно сказал долговязый.- Конечно, и вся компания может дать деру, если сразу станет очень жарко, а может стоять как вкопанная и драться так, что любо-дорого. Но какой толк вперед загадывать? Конечно, они необстрелянные, и всю армию мятежников им одним махом не одолеть, но, думаю, драться они будут не хуже других. Так я располагаю. Говорят, в полку одни сопляки и еще всякую вся чину, но парни подобрались хорошей выделки и драться будут не за страх, а за совесть, когда привыкнут к выстрелам,- добавил он, сделав особенное ударение на последних четырех словах.

- Ну да, ты думаешь, что знаешь…- пренебрежительно начал горластый.

Долговязый злобно обернулся к нему. Последовала короткая перебранка, во время которой оба награждали друг друга затейливыми эпитетами.

- Джим, а тебе никогда не приходило в голову, что и ты можешь удрать? - прервал их юноша. И тут же рассмеялся, точно его вопрос был веселой шуткой.

Горластый тоже хихикнул.

Долговязый махнул рукой…

- Как тебе сказать,- веско произнес он,- я думаю, там такое может оказаться пекло, что и Джиму Конклину станет жарко, и если все парни начнут улепетывать, пожалуй, и я дам стрекача. А если я покажу пятки, будь спокоен, сам черт меня не догонит. Но если они не повернут назад и будут драться, что ж,

я тоже не поверну назад и тоже буду драться. Это как пить дать. Можешь не сомневаться.

- Чушь,- сказал горластый.

Юноша, о котором мы повествуем, был глубоко признателен товарищу за его слова. Он боялся, что другие необстрелянные солдаты исполнены твердой и неколебимой уверенности в себе. Теперь он немного успокоился.

Наутро юноша убедился, что его долговязый товарищ оказался крылатым вестником выдумки. С особенной яростью обрушились на него самые горячие из вчерашних сторонников, посмеивались над ним и солдаты, с первой минуты отказавшиеся верить слухам. Долговязый подрался с парнем из Четфилд-Корнерс и основательно его отлупцевал.

Тем не менее вопрос, волновавший юношу, не был снят. Более того, он на неопределенное время тягостно повис в воздухе. Весть о близком бое породила в молодом солдате глубокую неуверенность в себе. И теперь, весь сосредоточенный на этой новой для себя проб-леме, он принужден был снова стать просто незаметным участником парада синих мундиров.

Целыми днями он пытался найти правильное решение, но все его попытки были на редкость бесплодны. Он понял, что никакого ответа ему не получить. И пришел к выводу, что единственный способ проверить себя - это ринуться в схватку и, образно говоря, именно тогда уяснить достоинства и пороки своих ног. С великой нео хотой юноша признал, что в тылу, пуская в ход лишь палитру и кисть воображения, ничего о себе не узнает. Как химику, ставящему опыт, потребны различные ве-щества, так ему нужны выстрелы, кровь и опасность. Поэтому он нетерпеливо ждал дня испытания.

А пока что беспрестанно сравнивал себя со своими товарищами. Долговязый, например, несколько его успокоил. Юноша знал этого парня с детства, знал как облупленного и не допускал мысли, что опозорится в деле, из которого тот выйдет с честью, поэтому душевная безмятежность товарища отчасти вернула ему потерянную было веру в себя. Все же его смущала мысль, что, возможно, тот заблуждается на свой счет. Или, напротив того, самой судьбой предназначен к свершению воинских подвигов, хотя производит впечатление человека, обреченного на мирное и безвестное существование.

Юноше хотелось поговорить с кем-нибудь, кто так как он, сомневался бы в себе. Благожелательное сравнение мыслей и переживаний было бы немалой радостью для него.

Случалось, он старался наводящими замечаниями проникнуть в душевные глубины товарищей. Выбирал тех, кто казался подавленным. Но ни разу никто даже обиняком не признался в сомнениях, которые втайне от других терзали его самого. Заговорить прямо о своем смятении он не решался, опасаясь, что не слишком совестливый наперсник отмолчится, а потом, воспользовавшись столь выгодным положением, его же и высмеет.

Думая об однополчанах, юноша, в зависимости от расположения духа, все время колебался между двумя крайностями. Порою он склонялся к мысли, что все они герои. Вернее, почти всегда молчаливо признавал, что другие стоят куда больше чем он. Ему все чаще приходило в голову, что человек, как будто ничем не примечательный, может обладать огромным запасом мужества, незримым для окружающих, и хотя многих нынешних своих товарищей он знал с давних пор, страшился несправедливости прежних своих суждений. Потом настроение у него менялось, он издевался над собой за такие мысли и убеждал себя, что, кого ни возьми, все в душе тревожатся и трусят.

Он был в таком смятении, что ему становилось не по себе, когда солдаты начинали восторженно говорить при нем о предстоящем бое, как о драматическом спектакле, который будет разыгран у них на глазах. Их лица выражали при этом одно только нетерпеливое любопытство, и он нередко подозревал этих людей в лицемерии.

И тут же начинал казнить себя за подобные мысли. Временами он просто поедом ел себя. Осыпал упреками, винил в постыдных преступлениях против освященных традицией кумиров.

Ему было так тяжело, что он все время возмущался недопустимой на его взгляд медлительностью генералов. Пока они прохлаждаются на берегу реки, он изнемогает под бременем своей неразрешимой проблемы. Ему во что бы то ни стало нужно ее решить. Нет больше сил тащить такую тяжесть, повторял себе юноша. Иной раз его злость на штабистов доходила до такого накала, что он начинал честить лагерь не хуже испытанного в боях вояки.