мундир, а берешься рассуждать…

- Я сюда воевать пришел, а не прогуливаться,- прервал его горластый.- Прогуливаться я мог бы и дома вокруг хлева, если бы пришла охота.

Долговязый, побагровев, сунул в рот еще одну галету с таким видом, словно, выведенный из себя, решил принять яд.

Он начал жевать, и постепенно его лицо обрело утраченное было выражение спокойствия и довольства. Не может человек злиться и ссориться, когда перед ним лежат галеты со свининой. Во время еды у долговязого был такой вид, точно он наслаждается созерцанием того, что попало к нему в желудок. Казалось, его дух общается с проглоченной пищей.

Ни новая обстановка, ни новые обстоятельства уже не нарушали хладнокровия долговязого, и при первой же возможности он сразу начинал подкрепляться запасами из вещевого мешка. На марше шагал как заправский охотник, не жалуясь ни на быстроту ходьбы, ни на длительность похода. И не ворчал на то, что трижды ему пришлось расставаться с маленькими укреплениями из камешков и грязи, хотя сооружал он их с таким тщанием, точно ставил памятник своей бабушке.

Во второй половине дня полк вернулся на то самое место, где останавливался утром. Ландшафт уже не казался юноше зловещим. Он привык к нему, сроднился с ним.

Однако, когда их повели на какое-то новое место, он опять с тревогой подумал о неосведомленности и тупости командиров, но стойко отмахнулся от этой мысли. Хватит с него его собственных проблем. И, совсем упав духом, подумал, что тупоумие не такое уж зло.

И еще он решил,- так ему, во всяком случае, казалось,- что наилучший для него исход - получить смертельную рану и разом покончить со всеми сомнениями. Поглядев краешком глаза на смерть и обнаружив в ней одно лишь умиротворение, он вдруг страшно удивился: как это можно приходить в такое смятение всего-навсего из-за того, что тебя убьют? Там, где он окажется после смерти, его по-настоящему оценят. Смешно рассчитывать, что люди вроде этого лейтенанта способны понять человека с возвышенными и утонченными чувствами. Понимание ему будет даровано лишь за гробом.

Треск одиночных выстрелов превратился в несмолкающий гул. С ним смешивались приглушенные далью ликующие вопли. Потом заговорили орудия.

Тотчас вслед за этим юноша увидел бегущих стрелков. Им вдогонку неслась ружейная пальба. Потом замелькали зловещие огненные вспышки. Над полем с медлительной наглостью, как призрачные наблюдатели, поползли клубы дыма. Гул все нарастал,- казалось, это, приближаясь, грохочет поезд.

Входишиие в бригаду соединения впереди и справа от них с оглушительным ревом бросились в атаку. Ощущение было такое, что они взорвались. А затем они залегли за какой-то длинной серой преградой - только вглядевшись в нее, можно было разобрать, что это вставший стеною пороховой дым.

Юноша смотрел на все как зачарованный, начисто забыв о твердом своем намерении принять мгновенную смерть. Рот у него приоткрылся, округлившиеся глаза жадно впились в картину сражения.

Неожиданно тяжелая, словно налитая скорбью рука опустилась ему на плечо. Очнувшись от самозабвенного созерцания, он обернулся и увидел горластого.

- Слушай, старик, это мой первый и последний бой,- с мрачной торжественностью сказал тот. В лице у него не было ни кровинки, девичьи губы дрожали.

- Ты что? - изумленно пробормотал юноша.

- Старик, это мой первый и последний бой,- повторил горластый.- Чует мое сердце…

- Что?

- Меня сразу же прихлопнут, и я хочу… хочу, чтобы ты отдал это… моим… родителям.- Он судорожно всхлипнул от жалости к себе. Затем протянул юноше пакетик в желтой обертке.

- Какого дьявола… - начал было юноша. Но горластый посмотрел на него потусторонним взглядом, махнул обмякшей рукой и отошел.

Бригада остановилась на опушке рощи. Припав к земле между стволами, солдаты беспокойно держали под прицелом дальние поля. Они щурились, пытаясь разглядеть, что происходит за пеленой дыма.

Оттуда выбегали люди. Размахивая руками, то один, то другой выкрикивал новости.

Новички внимательно смотрели и слушали, неустанно работая языками и передавая соседям слухи о ходе боя. Они мусолили эти слухи, которые, как птицы, залетели к ним из неведомого края.

- Говорят, Перри отступил с огромными потерями.

- Да, Кэррот отправился в госпиталь. Заявил, что болен. Ротой «Г» теперь командует этот молодчага лейтенант. Ребята говорят, они все сбегут, если им опять

дадут Кэррота. Они и раньше знали, что он просто…

- Захвачена батарея Хэнниса.

- Ничего подобного. Я сам четверть часа назад видел ее на левом фланге.

- Hy…

- Генерал заявил, он самолично будет командовать 304-м, когда мы пойдем в наступление, и еще он сказал, мы будем так драться, как ни один полк еще не дрался.

- Говорят, нам здорово досталось на левом фланге. Говорят, они прижали нас к какому-то гнусному болоту и захватили батарею Хэнниса.

- Враки! Батарея Хэнниса только что стояла на месте.

- Этот молоденький Хэзбрук - офицер что надо. Ему и черт не брат.

- Я встретил парня из 148-го Мэнского, и он сказал - их бригада добрых четыре часа сдерживала всю неприятельскую армию у дорожной заставы и уложила

не меньше пяти тысяч человек. Сказал, еще одно такое дело - и войне конец.

- Билл тоже не струсил. Не на такого напали. Не так-то легко его напугать. Просто он обозлился, вот и все дело. Когда этот парень наступил ему на руку, он вскочил и заорал, что готов пожертвовать рукой ради отечества, но не такой он дурак, чтобы позволить каждому дурацкому пентюху разгуливать у него по руке. Наплевал на сражение и отправился в госпиталь. У него три пальца размозжены. Доктор, вонючка чертова, хотел их оттяпать, но Билл, говорят, такой поднял гвалт, только держись. Чудачливый он парень.

Грохот на переднем крае превратился в оглушительный рев. Юноша и его товарищи, оцепенев, умолкли. Сквозь дым они различали знамя, оно негодующе металось из стороны в сторону. Вокруг него взад и вперед двигались расплывчатые силуэты солдат. По полю прокатился стремительный людской поток. Диким галопом мчалась на другую позицию батарея, раскидывая во все стороны бегущих.

Снаряд, воя как душа грешника в аду, пролетел над ними пригнувшихся солдат резерва. Он разорвался в роще и взметнул алое пламя и бурую землю. Хлынул ливень из сосновой хвои.

Пули начали свистеть среди ветвей, вонзались в стволы. Сыпались сучки и листья. Как будто по деревьям гуляли тысячи незримых топориков. Люди все время наклоняли головы, прижимались к земле.

Ротный лейтенант был ранен в руку. Он так забористо выругался, что по цепи солдат пронесся нервный смешок. Грубая брань вернула их, желторотых, к повседневности. Они с облегчением перевели дух. Словно лейтенант дома стукнул себя молотком по пальцам.

Он держал руку на весу, чтобы не закапать кровью штаны.

Ротный капитан, сунув шпагу под мышку, вынул носовой платок и начал перевязывать руку лейтенанту. При этом они спорили, как правильнее накладывать повязку.

Боевое знамя вдали яростно задергалось. Оно как будто хотело сбросить с себя какую-то непомерную тяжесть. Горизонтальные языки пламени прорезали клубящийся дым.

Вынырнув оттуда, по полю помчались солдаты. С каждой секундой их становилось все больше - очевидно, бежала целая воинская часть. Знамя поникло, как сраженное насмерть. Его падение было словно жест отчаяния.

За дымовой стеной раздались исступленные крики. Набросок в серо-алых тонах превратился в отчетливую картину: толпа, которая беспорядочно несется, как табун необъезженных коней.

Полки ветеранов на флангах 304-го немедля начали глумиться над беглецами. Страстный напев пуль и адский вой снарядов переплелись с пронзительными свистками и обрывками издевательских советов, куда лучше всего спрятаться.

Но у новичков дыхание сперло от ужаса. «Ой, Господи! - прошептал кто-то над ухом юноши.- Полк Сондерса разбит!» Они отползли, припадая к земле, как будто боялись, что их снесет стремниной.