Назар молча сунул мне мою пачку.

Мы добрались до гаража, завалили стол книгами и расселись, кто на чем. Настроение было прегадкое. Словно каждый из нас получил сплошные двойки по всем предметам, какие бывают в школе за десять лет. Мы даже не смотрели друг на друга. Наконец, кто-то робко сказал:

— Что теперь с ним будет? — Все поняли, о ком задан вопрос.

Что будет с Борисом, когда его найдут Родион или Черданиха? Страшно представить.

— Амба, — вздохнул овраженский Гошка.

Но Вика вдруг вскочила и неестественно громко захохотала:

— Да что вы скисли? Не ваши апельсинчики разбросал! Или спекулянта жалеете?

— Как тебе не стыдно, — сказала Люся. — Разве в этом дело?

— А в чем? — Вика тряхнула кудрями. — Я всегда говорила, что Черданцев отъявленный хулиган. И апельсинчики разбрасывать — это тоже хулиганство. И вообще нечего нам забивать голову. У нас хватает своих забот. Вот надо книги разбирать.

Но мне до того не понравились ее слова, что я тоже вскочил:

— Не нужны мне твои книги!

— Ах вот как! — насмешливо воскликнула она. — Так они не мои, а общие. И во-вторых, ты с другой улицы, можешь хоть сейчас выметаться, никто не держит. — Она повернулась ко мне спиной.

— Ну зачем ты так, Вика, — нахмурился Назар. Видно, ему стало меня жалко.

Но я не захотел, чтоб Цыпкин заступался за меня.

— Ты тоже молчи. Сами просмеяли Бориса, а теперь книжечки будете разбирать?

Вика шагнула ко мне вплотную:

— Ты вот что! Ты мне тут бунт не устраивай. Думаешь, из-за какого-то хулигана все дела прекратим? БУПШ распустим? Да если хочешь знать, твой Черданцев сам по себе! Он даже не пионер. А теперь и вовсе неизвестно, будет ли учиться. А у нас важное пионерское дело, за которое потребуют отчет. И все, что мы задумали, должно быть выполнено. И хватит бездельничать. Как начальник БУПШа, приказываю: срочно принимайтесь за разборку книг. Ну? Что стоите столбом? Назар?

Ребята неохотно зашевелились, начали развязывать тюки.

— Да не так, — послышался тихий голос Маши-Ревы, она стала показывать Рудимчику, как складывать книги на полку.

Я увидел, что Люся тоже стала распаковывать тюк. И кивнула мне, показала глазами, чтобы я встал рядом с ней.

Конечно, я был с другой улицы и мог уйти. И больше никогда сюда не приходить. Никто меня не держал, А Вика Жигалова даже обрадовалась бы, если б я ушел.

Но уйти мне было невозможно. Я сам понимал, что как бы ни было сейчас плохо Борису, а распускать из-за него БУПШ глупо и тоже невозможно. Все наши дела должны продолжаться.

Поэтому я стал работать вместе с ребятами, хотя настроение у меня оставалось таким же гадким-прегадким.

Борис куда-то уехал.

Толком никто ничего не знает. Овраженский Гошка сказал, будто Черданиха выгнала Бориса из дому. Так Гошке сказал Рудимчик. Но когда я спросил у Рудимчика, он заявил: ему сказала Жигалова. А Жигалова могла и выдумать.

Я пришел к Назару и позвал его к Борису. Но Цыпкин ответил:

— Хочешь, иди. А мне надо фотолетопись делать и вообще — Борька хулиган.

Он говорил, как Жигалова. Я сразу понял и сказал:

— Ты подпевала.

Разочаровался я в Назаре. Всю жизнь сидели с ним за одной партой, с первого класса. И он вроде был ничего, а сейчас стал совсем другой. Я слышал, как Сашуня жаловался Римме: дескать, музыка гимна почти готова, а слов у Цыпкина еще нет. Цыпкин пообещал написать, а сам носится с фотоаппаратом по улице, снимает для летописи. И вьется около Вики — где она, там и он. И все время ей поддакивает.

Я пошел к Борису один. Но у них никого не было. Барабанил отчаянно — собака в их дворе даже охрипла от лая. Из дома рядом вышла соседка — молодая, с птичьими глазами.

— Не видишь, нет никого, — сказала она.

— А где Борис?

— Пристегнутая я к твоему Борису. У меня человек со смены пришел, спать лег, а ты шумишь. Совесть-то есть?

Совесть у меня была. Я извинился перед соседкой и пошел к Люсе. Мы решили написать пригласительные билеты всем взрослым на Овраженской улице, чтобы они записались в нашу библиотеку. А Люся сказала, что у нее есть толстая бумага.

Люсина бабушка уже знала, что у нас устраивается библиотека.

— Считайте меня своей первой читательницей, — сказала она.

Люся подала мне бумагу, свернутую трубочкой, и проводила на желтое крыльцо. Я спросил:

— Про Бориса не знаешь?

— Знаю, — ответила она. — Уехал с дядькой.

— С Родионом?

— Да. Они шли вместе к вокзалу. С чемоданами. И мирно разговаривали.

Борис мирно с Родионом? С Родионом, из-за которого кривился, будто клюкву глотал? Который сам готов был уничтожить Бориса за апельсины! И вдруг вместе?

— Куда же они? — растерянно спросил я. Люся пожала плечами.

— По-человечески с ним надо было, — тихо сказала она.

«По-человечески». Это ее любимая фраза. Я вздохнул и начал спускаться с крыльца. Больше мы с Люсей за эти дни о Борисе не говорили.

Мы даже как-то мало виделись. Овраженский Гошка замучил меня тренировками на футбольном поле. А кроме того, я ходил с Назаром по улице из дома в дом — Назар искал знаменитостей для фотолетописи, а я, как разведчик, расспрашивал, кому что надо, чтобы БУПШ помог. И в одном доме… Да как раз рядом с Черданихой. Хозяйка с птичьими глазами вертелась у жаркой плиты, а маленький белобрысый пацаненок сидел на полу среди кубиков и плакал. Хозяйка прикрикнула: «А ну, замолчи!» Он заорал еще сильнее. Тогда я спросил у нее, можно ли забрать пацаненка к нам, раз он ей все равно мешает. Она закричала и на меня:

— Куда еще забрать? Ходят тут, путаются.

Я не обратил внимания на ее слова. Сел на корточки и начал бодать пацаненка двумя пальцами. Он засмеялся. Потом я сказал, что у нас в БУПШе есть заводной автомобиль и что мы принесем ей сына, когда нужно. Она махнула рукой, только обтерла ему полотенцем нос. Я подхватил пацаненка и потащил в БУПШ, а там сдал девочкам.

И снова догнал Назара. Он был уже в следующем доме, только не у Черданихи, а дальше — у тетушек Миленушкиных. Эти тетушки — две сестры. Одна где-то работает, а другая, совсем седая, сухая и сморщенная, сидит дома и еле-еле, мелкими шажками, по улице движется.

Назар мне потом сознался, что хотел даже пройти мимо дома Миленушкиных — все равно, дескать, ничего интересного. А ведь что получилось! Эта самая тетушка как раз и оказалась знаменитостью. Она была когда-то балериной. У нее целая куча фотографий и старых афиш, где написано, что выступает Элеонора Миленушкина. И нарисована женщина, которая стоит на одной ноге, а другая нота — в воздухе.

Не знаю, как Назар до всего этого допытался, но когда я пришел, то увидел, что он уже сидит за столом и разглядывает афиши и фотографии. А тетушка Элеонора Акимовна объясняет. Я смотрел на ее лицо, слушал, как она шепелявит, и не верил: неужели она когда-нибудь скакала по сцене на одной ноге?

Когда мы вышли на улицу, Назар тоже удивился:

— Ходит, понимаешь, человек, а даже не подумаешь, что у него такая жизнь. Наверное, у каждого так, ведь правда, только копни.

Он, конечно, решил балерину поместить в летопись и взял несколько фотографий, а сам снял Элеонору Акимовну за столом перед старыми афишами. А я попросил ее, чтобы она пришла к нам в БУПШ и рассказала подробно про свои выступления. Она согласилась.

Девочки обрадовались, когда услышали, что мы отыскали настоящую артистку. Правда, Назар пока ничего не разузнал про историю улицы, потому что не напал на старожилов. Он снова пошел по домам.

А я уже с ним не смог. Маша-Рева, сидящая за своим библиотечным столиком, сказала:

— Ты, Зайцев, когда свою книжку принесешь?

— Принесу, — пообещал я.

Но Вика-Жига прицепилась:

— Что значит — принесу? Неси немедленно. Все бросай и сейчас же, слышишь?

Не захотел я с ней спорить, потому что книжку в нашу библиотеку и вправду надо нести.