«НЭП они, что ли, ввели? — недоумевал Стас Гагарин. — А это, видимо, заведения типа торгсинов».

При НЭПе жить ему не доводилось, а вот от матери он слыхал про тогдашние времена.

Вторую ночь провел на Курском вокзале, отметив, что за истекшее время построили новое здание, в нем и проваландался кое-как ночное время.

Досыпал Стас Гагарин, сидя в метро, а после с Казанского поехал в Ильинку, где жил на даче Виктор Вучетич. Ехал без основательной надежды, так, на всякий случай, и предчувствие его не обмануло. Никакой дачи на том месте не существовало, а высился за крепким забором каменный особняк, такой надменный и неприступный, что незадачливый штурман не осмелился побеспокоить хозяев запоздалыми вопросами об исчезнувшем Витьке.

Звонил он и Олегу Зиксу домой, только номер этот, естественно, принадлежал теперь незнакомым людям.

Мир непостижимо переменился, и Стасу Гагарину в нем не было места.

Он уже принял в соображение, что не имеет и смысла искать знакомых из шестьдесят восьмого года. Ведь облик его остался тем, что запомнили люди по тому времени, которое отстоит от нынешнего на двадцать пять лет. Немудрено, что его никто не узнал в редакциях, которые он исправно обходил, неизвестно на что надеясь, и где встречал людей, отдаленно ему кого-то напоминавших.

Только на второй день Стас Гагарин догадался дать телеграммы Вере в Свердловск, в Пионерский поселок, где жила она с ребятишками в старом родительском доме, и мамане в Моздок, на улицу Шевченко. Долго ломал голову над текстом: как сообщить о себе, узнать о существовании близких и не вызвать паники у ничего не подозревающих людей.

«Но ведь где-то есть и Станислав Гагарин девяносто третьего года? — пронзила вдруг отчаянная мысль, когда Стас, чёркал в блокноте варианты, сочиняя телеграммы с оплаченным ответом в огромном зале Центрального телеграфа. — Может быть, он как раз и получит странный текст в Свердловске…»

— Свердловска больше не существует, — отчитала его девица за окошком и милостиво исправила название города на Екатеринбург.

Через сутки он получил в отделе «До востребования» оплаченные им ответы.

В Екатеринбурге улицы с подобным названием в Пионерском поселке не существовало, как не было и самого поселка. Из Моздока ответили, что в указанном доме адресат не проживает.

На Казанском вокзале он узнал, что оставшихся денег, с таким трудом заработанных в жестоком рейсе, на билет до Екатеринбурга не хватит.

— Пойду пешком, — невесело усмехнувшись, пробормотал Станислав Гагарин.

Вторую неделю он сидел в Румянцевском зале Ленинской библиотеки.

Лабрадорские деньги закончились, и дабы не пропасть с голоду Стас Гагарин разгружал за кусок хлеба машины с продуктами у магазинов, сошелся с бездомными бичами, их теперь называли бомжáми — без определенного, значит, места жительства.

Бомжи прекрасно вписались в бордельную Москву образца девяносто третьего года, хорошо знали, где можно добыть на пропитание и даже на выпивку, куда приткнуть для отдыха бренное тело и кемарить в собственное удовольствие.

Всегда отличавшемуся коммуникабельностью сочинителю не составило труда найти общий язык с маргинальным народцем, выломившимся из привычной жизни, сошедшим с обывательской колеи. Памятуя о том, что действительность похлеще любого вымысла, Стас Гагарин не скрывал от новых приятелей ничего. Разве что не говорил им, как появился здесь из шестьдесят восьмого года.

Не мудрствуя лукаво, он поведал банальную по сути историю о том, как вернулся с морей, а место его в собственном доме занял некий хахаль, бороться с которым благородный моряк счел ниже собственного достоинства. Вот и бедствует пока, квартируя где придется, надеясь, что рыбкина контора подыщет ему штурманскую работу в какой-нибудь далекой тьмутаракани.

Расхожая байка, такая привычная для обитателей дна, позволила скитальцу во времени сохранять некий статус не до конца упавшего человека, объяснять дневные отлучки — обивал пороги министерства! — и желание соблюдать относительно приличный вид — боялся, что в бродяжьем обличье не пустят в библиотеку.

В Ленинке Стас Гагарин читал газеты.

Довольно быстро он сообразил, что по сегодняшним номерам не поймет, что же стряслось с миром, в котором ему довелось жить до ухода на промысел в океан, в котором остались его Вера и малолетние дети, какая теперь страна, в которую его перебросила неведомая сила.

Мало того, что покупать ежедневно газеты ему было не по карману, чтение разных листков абсолютно не проясняло случившегося, не отвечало на мучивший молодого сочинителя вопрос: как и почему захватили Россию темные силы. В том что они темные штурман давно уже не сомневался…

Поклонник и знаток фантастической литературы, Стас Гагарин был неплохо знаком с вариантами временных парадоксов и потому куда с меньшим уроном для собственной психики воспринимал произошедшее с ним.

О себе он старался вообще думать в последнюю очередь.

Необходимо было понять суть случившегося, проникнуть в механизм, который привел страну в столь непривычное русскому уму и русскому сердцу состояние.

Еще в Калининграде, пребывая в ипостаси старшего преподавателя теории государства и права юридического института, он приобрел по случаю шеститомное Собрание сочинений Иммануила Канта. В аспирантскую бытность, живя на Дальнем Востоке, Стас Гагарин всерьез увлекся философией, и потому работы Канта стали его настольными книгами, подлежащими многократному чтению, наряду с любимыми томиками Джека Лондона и Лескова, Достоевского и Уэллса.

А слова Канта о том, что если отсутствует любая информация о случившемся, то необходимо высказать предположение о происходящем и действовать уже исходя из этого предположения, этот совет кенигсбергского мудреца Стас Гагарин давно взял на вооружение.

Вот он и забрался в Ленинскую библиотеку за информацией…

Газеты читал в обратном порядке, от дня сегодняшнего ко дню вчерашнему. Заказывал из хранения известные ему «Правду», «Известия», «Советскую Россию» и «Комсомолку», а также новые издания — «Куранты», «Собеседник», «Федерацию» и «Российские вести».

Довольно быстро добрался Стас Гагарин до немыслимой ликвидации Советского Союза, заговора в Беловежской Пуще, недоуменно хмыкая, прочитал о странных событиях августа 1991 года.

Факты повседневной действительности, о которых узнавал молодой писатель, реалии повседневной жизни, уже канувшие в Лету, довольно заметным образом нанизывались на два идеологических стержня-термина: перестройка и загадочное новое мышление.

На собственном, уже богатом треволнениями веку тридцатитрехлетний Стас Гагарин пережил немало радикальных лозунгов и призывов. Он помнил великие стройки коммунизма и план глобального озеленения России, гигантские гэсы на Волге и нравственный почин украинской крестьянки Заглады, сам писал об этом почине и подначивал других, когда работал в «Советской Чукотке».

Он учился в мореходном училище и улыбался, когда во вступительной лекции к любой штурманской науке, вплоть до радиолокации, преподаватели утверждали, что приоритет в сей области был, есть и остается за славным помором Михайлой Васильевичем Ломоносовым.

Помнил, как запрещали танго и фокстрот, объявив их космополитическими танцами, и заставляли разучивать бальные пляски обитателей Версаля в Восемнадцатом веке: па-де-катр, полонез и па-де-патинер.

Идеологических горбушек, смешных накладок было в жизни Страны Советов навалом, о них Стас Гагарин по собственной журналистской ипостаси знал больше, нежели средний российский обыватель, но это были наши горбушки, наши накладки, и нечего было звать для их исправления заокеанских советников и указчиков, ибо и ежу было известно; кормятся они без исключения из фондов специальных служб.

Даже для Стаса Гагарина образца шестьдесят восьмого года сие обстоятельство было аксиомой! Так почему же, недоумевал моряк, не соображают этого борзописцы демократических, так сказать, изданий? Или не хотят этого понимать? Но скорее всего им попросту запретили мыслить самостоятельно, анализировать происходящее, давать фактам объективную оценку.