В XX веке вагоны пассажирских и курьерских поездов имели два класса. Вагоны первого класса окрашивались в жёлтый и синий цвета, а второго — в зелёный. Это деление нашло отражение в стихотворении Александра Блока, помните: «Молчали жёлтые и синие, в зелёных плакали и пели». У кого были деньги, приобретали билеты в спальные, жёлто-синие вагоны, в конторе железной дороги в Москве на Страстной площади, а в Петербурге — на Малой Морской улице. В конце XIX — начале XX века курьерский поезд на Петербург с Николаевского вокзала отходил в 22 часа 30 минут. Через 13 часов он прибывал в столицу. В 1912 году время поездки сократилось до восьми часов, а вернее до семи часов пятидесяти пяти минут.

В одной из статей в журнале «Русская мысль» Н. В. Шелгунов так описывает появление железнодорожных пассажиров в российских столицах во второй половине XIX века: «В Москве приехавшие высыпали из вагонов и толпой шли по платформе, спеша и обгоняя друг друга. У выхода стояла толпа кондукторов с медными бляхами… и каждая из этих блях протягивала руку к вашему дорожному мешку и наперерыв выкрикивала названия гостиниц: „Лоскутная“, „Славянский базар“, „Метрополь“, „Гостиница Рояль“ и т. д. Спустившись по лестнице на двор, пассажиры опять попадали в шумную толпу. Со всех сторон протягивались к ним руки, которые им что-то совали, пытались взять багаж На площади перед вокзалом извозчики, приподнявшись на дрожках, что-то кричали и манили их к себе… Весь этот шум и гам, и выкрикивания, и протягиваемые руки, несмотря на кажущуюся бестолковую беспорядочность, имеет что-то стройное, оживляющее. После вагонной тесноты и неподвижного сидения целые сутки, а особенно, когда утро солнечное, вам просто становится весело. Гам, шум, движение вас возбуждают, вы чувствуете себя в большом городе и нетерпеливо ждёте, когда вас довезут, наконец, до гостиницы, чтобы умыться и переодеться». В Петербурге вышедших из вагонов пассажиров сортировали, фильтровали, а потом «чистых» пускали прямо через парадный выход вокзала на Невский, а остальных, «нечистых», а проще говоря, пассажиров третьего класса, с мешками и кузовками направляли во двор. На площади, перед вокзалом, стройной линией стояли извозчики. Помню такую шеренгу извозчиков на привокзальной площади в послевоенной Риге. В Москве их тогда совершенно не было. Извозчики не кричали, не зазывали, не махали пассажирам рукой. Всё было чинно, спокойно и тихо, ну совершенно, как в Берлине. И тут же Н. В. Шелгунов приводит слова мельника-латыша, побывавшего в Москве и Петербурге, который сказал: «В Москве чувствуешь себя гораздо легче, а в Петербурге точно связан». Это естественно: порядок обязывает.

Не все и не везде в Москве вели себя шумно и развязно. Это и неудивительно. Каждый видит мир по-своему.

И такое явление, как большой город, не может производить на всех одинаковое впечатление. Относится это и к его жителям. Кому-то они могли показаться лучше, кому-то хуже, кому-то культурнее, кому-то наоборот. Корреспондент «Петербургских ведомостей», побывавший в конце 80-х годов XIX века на гулянье в Манеже, заметил, что люди там ходят осторожно, говорят тихо и всё больше молчат, ну а если кто-нибудь начнёт хлопать из-за того, что представление не начинается, все косятся на него и осуждают, как невежу.

Но вернёмся к нашим москвичам, приехавшим в Петербург.

В середине 1880-х годов, например, они могли увидеть в городе на Неве, около Александринского театра, скелет кита. Он был ярко освещён, в черепе его на разных инструментах играли музыканты, а вокруг стояли столики, стулья. Одним словом, это было кафе. Были в Петербурге и карусели, и механический театр, и восковые фигуры, и пантомима, и зверинец, и наездница в цирке, которая танцевала на лошади «качучу», «стирий» и другие, давно позабытые, танцы.

Существование в России двух таких разных городов-столиц естественно сопровождалось обменом между ними жизненным опытом, знаниями, модами и манерами. Москва перенимала у Северной столицы всё новое из жизни великосветского общества, а Петербург — московскую непосредственность и оригинальность.

Примером такой «оригинальности» может служить поведение дяди В. А. Соллогуба, описанное племянником в своих «Воспоминаниях». Этот дядя, Дмитрий Михайлович Кологривов, любил дурачиться. То наряжался старой нищей чухонкой (финкой) и мёл тротуары, а когда замечал знакомых, кидался к ним, требуя милостыню, а в случае отказа бранился по-чухонски и грозил метлою, то становился среди нищих у Казанского собора и заводил с ними ссоры. Как-то на светском обеде, на который его пригласили, садясь за стол, он из-под одного из иностранных дипломатов выдернул стул. Дипломат растянулся на полу, задрав ноги, но тут же вскочил и закричал: «Я надеюсь, что негодяй, позволивший со мною дерзость, объявит своё имя!» — но ответа не последовало и никто имени своего не объявил.

Иностранец, конечно, принял данный поступок за тяжкое оскорбление, вина за которое смывается только кровью. На самом же деле это была добродушная, хоть и не очень элегантная, русская шутка. Однажды так пошутил великий князь Константин Николаевич, сын Николая I. Он выдернул стул из-под графа Ивана Матвеевича Толстого (к тому же довольно толстого), и тот всей своей массой брякнулся на пол. Царю тогда пришлось извиняться перед графом за эту «шутку» сына.

Вообще странно как-то слышать о том, что в строгом, торжественном Петербурге могли происходить такие сцены. Там ведь и понятия «сплетня» не существовало, а были только «слухи». И обсуждали больше события, а не личности, как в Москве. В Петербурге политические новости узнавали из газет, которых здесь издавалось гораздо больше, чем в Первопрестольной. В 1901 году в Северной столице выходило 47 газет, в то время как в Москве — 19. Журналов соответственно: 362 и 133. Такая разница между столицами возникла, конечно, не в конце века, а гораздо раньше.

В статье «Русская литература в 1843 году» Виссарион Григорьевич Белинский, сравнивая Москву и Петербург, писал: «В Петербурге вообще читают больше, чем в Москве. В Москве… одни ровно ничего не читают (за исключением прибавлений к „Московским ведомостям“), а другие всё читают. Число первых громадно по сравнению с числом вторых… в Петербурге чтение — образованный обычай, плод цивилизации…

Москва умеет мыслить и понимать, но за дело браться не мастерица, — по крайней мере в литературной сфере. В Санкт-Петербурге журналы выходят регулярно, в Москве выдаются журналы (на почте. — Г. А) за этот год и за прошлый, а иногда и предпрошлый год». Касаясь театральной жизни двух столиц, Белинский пишет: «Московский репертуар составляется большею частью из пьес, написанных в Петербурге… В Петербурге есть театральная публика, а в Москве её пока ещё нет».

Преподнесённую москвичам пилюлю об их отставании от петербуржцев наш великий критик позолотил словами о том, что «нигде нет столько мыслителей, поэтов, талантов, даже гениев, особенно „высших натур“, как в Москве, но все они делаются более или менее известными вне Москвы только тогда, когда переедут в Петербург».

Петербург вообще гордился тем, что именно в нём получило начало то, что дало толчок развитию материальных и духовных сил России: освобождение крестьян, гласный суд, земство, всеобщая воинская повинность…

Задевало ли это москвичей? Кого-то конечно. В целом же москвичи находили, чем успокоить своё самолюбие. Как преподаватели в школе говорят родителям какого-нибудь оболтуса: «Способный ребёнок, но ленится», так и москвичи находили в жизненном укладе Москвы свои прелести и преимущества, например то, что жизнь в ней проще и непосредственнее. Действительно, если в Петербурге любили роскошные балы, то в Москве — гулянья. Петербургские балы были очень красочны и ярки. Взять хотя бы этот, во дворце графини Клейнмихель, имевший место в январе 1897 года. На нём присутствовало 600 человек! Во дворце был устроен Зелёный грот, гостиные украшены миртовыми кущами, в залах находились арапы с арапчатами, а в дверях стояли стражи в рыцарских доспехах. Сама графиня Клейнмихель и её дочь, одетые в платья эпохи Елизаветы Английской, украшенные драгоценными камнями, с высокими ажурными воротниками до двенадцати ночи встречали гостей на верхней площадке лестницы. Герольд при появлении нового гостя трубил в трубу. Тут было на что посмотреть. Приглашённые на бал молодые гвардейцы надели старую форму своих полков, когда у гусар, например, она была отделана шкурой барса. Великая княгиня Мария Павловна напудрила волосы, надела розовое домино, шитое серебром и бархатом оливкового цвета, и берет, обсыпанный бриллиантами; графиня Монтебелло надела костюм Саламбо[6]; княгиня Белосельская нарядилась в платье Марии-Антуанетты; княгиня Трубецкая и графиня Толстая — в платья времён Директории[7]. Княгиня Радолин была в большой шляпе с перьями, дочь германского посла пришла в амазонке, а жена секретаря английского посольства вообще в костюме ангелочка с крылышками. Мужчины тоже постарались. Граф Шереметев, например, вырядился Петром I, а граф Остафьев — кардиналом Ришелье. В старинных французских костюмах явились на бал князья Голицын, Барятинский и многие другие.