Прежде чем пуститься в дальнейший путь, где нас ожидают приключения, капризы судеб, отрешенные раздумья и волевые решения наших героев, нелишне вспомнить, что расстояние, с которого лучше всего рассматривать картину, должно быть равно четырем ее диаметрам. Однако знатоки, пожелав рассмотреть детали, приближаются к ней вплотную. Пожелав же оценить расположение цветовых пятен, отходят от нее подальше. Подобно этому и биограф (а следом за ним и читатель) вынужден то отдаляться, то приближаться к предмету своего исследования, чтобы высказать о нем разносторонние суждения.

Представим, что мы перелетели на самолете через горный хребет. А теперь мы приближаемся к горам на машине. Шумнее и уже речки, в оврагах краснеет свежая глина, сереют отмытые валуны, холмы теснятся друг к другу, листья на деревьях темны… И где-то там, над нами, в чистейшем и непрозрачном воздухе плывут голубые вершины с коричневыми точками елей и синими полосами каньонов.

«Начала всех вещей имеют тенденцию становиться материально неуловимыми», — метко подметил антрополог де Шарден. Вид в зоологии, ботанике мы находим почти всегда полностью сформировавшимся, древнее городище при раскопках открывает взору археологов улицы, переулки, базары. Пьер Тейяр де Шарден возводит свое наблюдение в закон, который остроумно называет «автоматическим устранением эволюционных черешков».

Так вот, при изучении биографии сталкиваешься с тем же удивительным явлением. «Начало имеет тенденцию становиться материально неуловимым». Мы подошли к трудной части нашего повествования. Губкин — геолог… Губкин — сельский учитель. Как случилось преображение? Документов нет. Прямых высказываний тоже. Черешки исчезли!

Что же… Станем вплотную к предмету исследования. Мы увидим…

В один весенний вечер сельский учитель, взобравшись по совету школьного сторожа, приметившего любопытство оного учителя к чтению, на чердак покинутого поповского дома, находит там беспорядочную груду книг и, замирая от нетерпения и чихая от пыли, подносит книги одну за другой к слуховому окну, чтобы в лунном свете разобрать название…

Это было настоящее богатство! Толстенные фолианты с красочными литохромиями, в картонных переплетах узорной кожи, с золотыми тиснениями на корешках, тонкие книжицы без переплета, жирные шрифты церковных сочинений, курсивы брошюрок… Разом перебрать всю груду было невозможно. Становилось холодно. Зябли пальцы; из развороченной книжной груды тянуло тленом и сжатым морозом. О запах завалящих печатных страниц!.. Губкин выпрямился с забытым на лице выражением растерянности и неверия. Крыша была маслянисто-черна, ни щелочки, снаружи по ней временами мягко страшно пробегал кот. Из круглого окна падал восковой с пыльными разводами лунный столб; где-то далеко звякала цепью собака. В углу чердака проступал из темноты странный предмет, похожий на чучело вздыбленного медведя.

Губкин торопливо сунул за пазуху, за пояс несколько томиков, спотыкаясь прошел к лунному столбу. Сел на кирпичную кладку, пятками нащупал лестницу. Деревня давно уснула. Который час? Утром уроки. Ветки деревьев, еще совсем голые, топорщились кружевно и упруго. В лужах стыла вода. Губкин быстро и бесшумно слез на землю. Осторожно снял лестницу, отнес ее в сарай.

С этой ночи село Жайское как бы лишилось самого заметного жителя. Уж он не являлся на посиделки, на спевки, перестал ездить в управу с жалобой на попечителя и просьбой о создании просветительного кружка. Затея с кружком прошумела на всю округу. В первый месяц проживания в Жайском молодой учитель стал зазывать родителей своих, учеников на. беседы, рассказывал им, как воспитывать детей, читал журналы, чем очень скоро навлек на себя подозрение урядника. Кружок, объяснили ему, может существовать только при условии утверждения свыше и оформленный как «общество трезвости». Оформить же оказалось необычайно трудно. «В Жайском? — переспрашивали в управе. — Кому там нужно общество трезвости? Там и без того пьют нормально». Оно, конечно, пьянством особенным Жайское не отличалось, гуляли, как положено, на пасху, рождество, благовещение, светлое воскресенье, святой Параскевии да еще, как говорится, Трифона-гуслиста, Харлампия-бандуриста и матери их Хныхны голландских чудотворцев. Но уж зато в эти дни никаким «обществом» праздник не перешибешь.

С последним звонком спешил учитель в свою, комнатку при школе; сторож, приносивший еду, распахивал дверь, как всегда, без стука и видел одну и ту же картину: Иван Михайлович лежал на кровати, заваленный книгами. Стопки книг под кроватью, на подоконнике, на столе… Сторож локтем расчищал местечко на столе, ставил чугунок со щами. «Эй, книгочий!..» — ворчал. Уходил к себе за перегородку. Слышно было, как колол щепу, наливал в самовар воду, курил. Перегородка не доходила до потолка, и однажды это тоже явилось причиной схватки с попечителем школы купцом Быковым. До сторожа в соседней комнате жила вдова с пятью ребятишками. Никакого покоя учителю, конечно, не было ни днем ни ночью, и он попросил купца предоставить ему — или вдове — другое помещение. Тот отказался. Губкин вспыхнул, и заявил, что прекращает занятия. В конце концов, вдове подыскали жилье, но раскланиваться с Быковым Губкин перестал, что в глазах крестьян было неслыханной дерзостью.

Когда очередная стопка книг оказывалась прочитанной. Губкин, дождавшись ночи, влезал на чердак. Ему было неудобно делать это днем, хотя никому бы не пришло в голову упрекнуть его в посягательстве на чужое добро; книги вообще за «добро» не считались, да и были они ничьи. Странный вкус был у бывшего жайского попа! Собрание сочинений Дюма-отца, романы Чарской, «История России» Соловьева, «Основные начала» Спенсера, «Происхождение видов» Дарвина, «История умственного развития Европы» Дрэпера… Были среди книг и такие, в которых общедоступно рассказывалось о науке; одну из них Губкин прочел без особого интереса: Фон Котт. «Геология».

Каждое воскресенье господин Быков, исполнявший с превеликой важностью обязанности церковного старосты, в начищенных сапогах, алой косоворотке, застегнутой наглухо, и подпоясанной тонким кавказским ремешком, стоял на паперти и, как некогда директор семинарии Никанор Дмитриевич, следил за прихожанами. Первыми приходили старушки, упираясь ладонями в колени, взбирались по ступенькам. «Здрасьте, ваша милость!» — «Бог в помощь!» Быков наклонял расчесанную посредине голову. Вот идет впереди своей ребячьей стаи молодой учитель. Ну, поздоровается?.. Нет. Эк норов!.. Попечитель провожает школьников своими чистыми, пытливыми, бегающими глазами: все ли свечечки купили? Все… Что-то замечать стал приход, что невнимательно и без благолепия молится строптивый учитель, лениво, с натугой кладет поклоны…

В одно прекрасное воскресенье Иван Михайлович, вернувшись из церкви домой, обнаружил следы обыска. Сторож подтвердил: приезжали жандармы. Взбешенный учитель тут же написал на имя министра просвещения графа Делянова прошение об отставке. Ответ прибыл довольно скоро. В нем вежливо напоминалось, что за стипендию, полученную во время учебы в семинарии, господин Губкин обязан прослужить народным учителем пять лет.

Едва дождавшись каникул, Иван уехал в Поздняково. Он взял с собой все свои вещи, словно не собирался возвращаться. Среди них был и дубленый полушубок, приобретенный зимой. Бабушка с гордостью демонстрировала его односельчанам, как знак преуспевания любимого внука. «А сколько получает, знаете? — с гордостью спрашивала она. — Шестнадцать Рублей шестьдесят шесть копеек в каждый месяц!» Из заработанных денег истратил Иван мало, привез домой восемьдесят рублей, почти столько же, сколько привозил отец из Астрахани.