Иван Михайлович вспоминал:
«Поздно вечером я вернулся на Б. Калужскую улицу в Горную Академию, где я тогда проживал. Усталый, я мечтал отдохнуть от дневных работ и хлопот. Вдруг звонок из секретариата В.И. Ленина, зовут немедленно приехать в Кремль — требует Владимир Ильич по срочному делу. Было около полуночи. Около половины первого ночи я входил в зал заседаний СНК, где встретил В.И. Ленина. Владимир Ильич сидел на своем обычном месте, а Рыков, в пиджачке, в рубашке без галстука, стоял возле печки. Владимир Ильич встретил меня словами, что он просмотрел выработанные Главконефтью «исходные положения нефтяных концессий», внес в них поправки, и спросил, нет ли у меня против них возражений. Я ответил согласием на внесенные исправления, и документ был утвержден и по радио передан в Лондон т. Красину. Этот документ опубликован в том же XX Ленинском сборнике, на стр. 151–152, где мы находим в конце пометку: «Выработаны Губкиным одобрены Рыковым и Лениным», которая на подлиннике была сделана В.И. Лениным. Из этого документа видно, что в Бакинском и Грозненском районах намечался к сдаче в концессию ряд промысловых площадей».
Как известно, концессионное предприятие успеха не имело; капиталисты не соглашались на условия, выдвигаемые советской стороной, или, наоборот, их условия были для нас неприемлемы. Губкин вел весною 1921 года переговоры с неким мистером Кольдером, представителем английской фирмы, до революции владевшей участком в Майкопе, а также с Брансдальской нефтяной корпорацией, дочерней организацией крупной американской фирмы «Синклер К0» — ее представлял Мезон Дей.
В это же время, весной двадцать первого, Особая Комиссия по изучению Курской магнитной аномалии (ОККМА), председателем которой был Иван Михайлович, переживала суровый кризис. Кипели страсти; некоторые члены комиссии бурно протестовали против методики разведки, выбора измерительных приборов и места заложения первой скважины. Несколько месяцев назад Губкин, бесконечно уставший и доведенный до отчаяния бесплодными спорами, подавал в отставку; разумеется, она была отклонена. 21 и 30 марта 1921 года в Реввоенсовете и в Совете Труда и Обороны, где председательствовал Владимир Ильич, обсуждались сроки милитаризации работ по разведыванию глубокого бурения района Курских аномалий и были приняты важные решения. 30 апреля из Грозного в Щигры (под Курском) было отправлено буровое оборудование в двадцати трех вагонах. Оборудование сопровождали сотрудники ОККМА и рабочие промыслов. В мае состав миновал Ростов-на-Дону, за его движением напряженно следили в Москве. То было долгожданное оборудование! На одном из перегонов под Ростовом поезд обстреляли: напала банда. Их тогда немало рыскало по степи. Завязалась перестрелка. Три сотрудника ОККМА были убиты.
В это же время, весной 192.1 года, председатель Главной сланцевой комиссии продолжал развертывать добычу на трех месторождениях и поиски сланца на обширной территории; ожившая промышленность подавала на него спрос; особый отдел в главке рассматривал поступающие проекты (был объявлен конкурс с солидным вознаграждением) на различные типы сланцевых топок: промышленных и транспортных, топок «домашнего обихода» и газогенераторов. Лаборатории Главсланца продолжали исследование процессов сухой перегонки с целью получения жидких нефтеподобных продуктов и полезных химических веществ, закладывая основы будущей синтетической промышленности…
В это же время, весной 1921 года, профессор Московской горной академии Губкин заканчивал чтение первого в своей жизни курса лекций, к которым, надо сказать, готовился с волнением и усердием, умилявшим его коллег. Он просиживал над каждым конспектом по два-три часа. Но как, черт подери, выкраивал он эти часы? Загадка для биографа! Поистине — умел работать! В аудиториях его ждали худые юноши в шинелях — большинство их вернулось с фронтов, и разрывы снарядов, ночи в седле и в окопах, госпитали, митинги, эшелоны заглушили неокрепшие знания, когда-то почерпнутые в гимназических и школьных классах — да и многие ли успели их кончить? Приходилось начинать с азов. Профессор вспомнил свою молодость, сельскую школу, просветительские лекции…
Он привязался к ним, к этим упрямым парням, желавшим постичь науку. Когда-то в Петербурге знамениты были лекции профессора И.В. Мущкетова: они собирали «весь Петербург», хотя рассказывалось в них о составе магмы, росте гор, океанических осадках и прочих специфических предметах. Теперь по Москве пошел слух о губкинских лекциях. Все это было весной 1921 года.
Но все это была, так сказать, «видимая» деятельность Ивана Михайловича. Вправе ли мы считать, что ею и исчерпывается работа Губкина? Мы знаем, что еще в девятнадцатом году мысль Губкина, натолкнутая народной нуждой, обратилась к великой загадке недр Поволжья.
Кто осмелится сказать, что мысль эта оборвалась в девятнадцатом и возобновила (если только можно так выразиться) свои искания в двадцать шестом — двадцать седьмом годах, когда вспыхнула ожесточенная полемика о нефтеносности пространства между Волгой и Уралом? Наоборот, по заметкам, по оброненным в научных отчетах фразам можно утверждать, что никогда Иван Михайлович не расставался с думами о Втором Баку (хотя название это возникло несколько позже), что он постоянно накапливал сведения и свои обобщения этих сведений; в этом смысле громадное значение надо придать изучению мировых нефтяных месторождений, которое начал Губкин в Горной академии. До него подобная работа в России не проводилась. Иван Михайлович первый попытался найти глобальные законы накопления жидких углеводородов. Он первый начал сопоставлять скопления, территориально очень отдаленные друг от друга; в частности, американские месторождения, досконально им осмотренные во время командировки, помогли ему вернее вывести суждение о недрах Поволжья. Ценнейшая сопоставительская работа была продолжена учениками Губкина, и здесь нельзя не назвать лауреата Ленинской премии профессора А. А. Бакирова.
Но полно, вспыхнула ли дискуссия в 1926 году? Зарождение ее гораздо раньше — в том же девятнадцатом, в том же двадцатом. В журнале «Нефтяное и сланцевое хозяйство» № 1–3 и № 4–8, 1920, появились статьи К.П. Калицкого и Н.Н. Тихоновича с самыми безотрадными оценками перспектив нефтегазоносности Сюкеева, Казанской, Симбирской и Самарской губерний. Калицкий повторил свои воззрения, высказанные еще раньше (и от которых не отпирался до смерти, несмотря на то, что за это ему периодически крепко попадало). Любопытно, что в скрытом виде Губкин спорит с ними (применительно к Поволжью) уже в своем очерке, появившемся в «Экономической жизни» — в очерке, вышедшем раньше, нежели работа Калицкого. Не свидетельствует ли это о том, что они виделись в Сюкееве и там прощупали научные позиции друг друга, скажем, в частной беседе? А может, это произошло чуть позже, в Москве, — не суть важно…
Важно для нас то, что над проблемой нефтеносности Второго Баку Губкин продолжал размышлять и работать весной 1921 года.
Теперь попробуем представить, как поступили бы мы, если бы получили предложение экранизировать жизнь Губкина в эти три весенних месяца, перевести, как выражаются в газетных рецензиях, на язык кино.
Какой прежде всего из современных форм экрана избрать? Обыкновенный «нормальный» экран показался бы, наверное, мал. Широкоформатный? Эллипсовидный? Какой еще формы экраны изобретены? Пожалуй, привлекательнее всего для нас последняя техническая новинка, когда снимается сразу несколько лент, и изображение проецируется сразу на несколько экранов. Выйдя из зала, зритель невольно довершает в сознании своем синтез впечатлений.
Только такой способ может передать многоликость, разноплановость, разнообразие и синхронность трудов Губкина.
Итак, представим, что мы сидим в кинозале, погас свет — вспыхнули сразу пять экранов.
На одном демонстрируется все, что «по Баку», на другом — «по Второму Баку», на третьем — «по педагогической и академической линиям», на четвертом — «по Курской аномалии», пятом — «организационной и общегосударственной линиям».