Я пил вино прямо из горлышка. Еще одна из тех ночей, когда я уже не соображал, почему я полицейский. Вот уже пять лет, как меня назначили в Бригаду по наблюдению за районами. В подразделение не имеющих специальной подготовки полицейских, задачей которого было устанавливать порядок в пригородах. Я обладал опытом, хладнокровием и был спокойный парень. Идеальный тип, которого можно послать в самое пекло после нескольких громких промашек полиции. Лахаури Бен Мохамеда, семнадцатилетнего парня, пристрелили во время обычной проверки документов. Антирасистские ассоциации громко протестовали, левые партии мобилизовали свои силы. Зачем все это. Ведь это всего лишь какой-то араб. Нет повода нарушать права человека. Нет. Но когда в феврале 1988 года был застрелен Шарль Доверо, сын шофера такси, город пришел в волнение. Он же француз, черт побери! Вот это настоящая неприятность. Необходимо было принимать меры. Назначили меня. Я отнесся к своим обязанностям, будучи полон иллюзий. Желания объяснять, убеждать. Дать ответы, преимущественно правильные. Помочь. В тот день я начал сдавать, по выражению моих коллег. Все меньше и меньше быть полицейским. Все больше и больше превращаясь в воспитателя уличных правонарушителей-малолеток. Или в «социальную помощницу». Или что-то вроде этого. Я потерял доверие у моего начальства и нажил себе немало врагов. Разумеется, крупных «промашек» больше не было, и уличная мелкая преступность перестала расти, но на «доске побед» особых достижений не значилось: нет сенсационных арестов, нет супер-операции, о которой трубили бы в газетах и на телевидении. Хорошо налаженная рутина.

Многочисленные реформы усилили мою отчужденность. Дополнительных назначений в Бригаду по наблюдению за районами не полагалось. И в одно прекрасное утро я оказался без подчиненных. Их у меня отняли. Бригада по борьбе с уголовной преступностью, Бригада по борьбе с наркотиками, Бригада по борьбе с проституцией, Бригада по борьбе с нелегальной эмиграцией. Не считая Бригады по борьбе с организованной преступностью, которой руководил Ош. Я стал пригородным легавым, от которого ускользали все расследования. Но после службы в колониальных войсках я не умел делать ничего, кроме одного — быть полицейским. И никто не заставил меня заняться другим делом. И я понимал, что мои коллеги правы: я сдавал. Я становился опасным полицейским. Не тем, кто смог бы стрелять в спину хулигана, спасая шкуру товарища.

Автоответчик молчал. Было поздно. Все могло подождать. Я принял душ. Налил себе стакан «лагавюлена», поставил диск Телониуса Монка [5] и прилег с книгой «Приливы и отливы» Конрада. Глаза мои закрылись. Монк продолжал в одиночку.

Глава вторая,

в которой, даже находясь в безвыходном положении, спорить означает еще надеяться

Я поставил свой «рено-5» на стоянке в Патернель. Квартале выходцев из Магриба. Квартал был не самый трудный, но далеко не из лучших. Было только десять утра, а уже стояла удушливая жара. Здесь солнце могло натешиться вдоволь. Ни деревца, ничего. Дома. Паркинг. Пустырь. И вдали море. Эстак и его порт. Словно другой континент. Мне вспомнилось, что Азнавур пел «Не так сурова нищета на солнце». Он, конечно, не заезжал сюда. В эти нагромождения дерьма и бетона.

Когда я внезапно появлялся в пригородных кварталах, мне сразу приходилось связываться с хулиганами, наркоманами и бродягами. Теми, кто стоит вне общества, кто создает напряженность. Кто наводит страх на людей. Не только живущих в центре, но и на тех, кто живет в кварталах. Хулиганы — это подростки, уже погрязшие в преступности. Налетчики, торговцы наркотиками, рэкетиры. Некоторые из них, едва достигшие семнадцати лет, иногда к двум годам отсидки в тюрьме добавляют по нескольку лет «условного осуждения с установлением испытательного режима». Юная шпана, легко пускающая в ход ножи. Опасные ребята. Наркоманы, эти на неприятности не нарываются. Если не считать того, что им часто необходимы деньги и ради них они могут пойти на любую глупость. Это написано у них на носу. Их лица уже свидетельствовали о преступлении.

Пригородная шпана — парни спокойные. Крупных гадостей не делают. Судимостей у них нет. Они зачислены в профтехучилища, но туда не ходят, что устраивает всех: это уменьшает количество учеников в классах, но позволяет получать дополнительные ставки преподавателям. Целыми днями они ошиваются во ФНАКе или у Виржин. Там стрельнут сигарету, тут сшибут сотню франков. Изворотливость, безобидная. Но до того дня, как они начинают мечтать о том, чтобы разъезжать на БМВ, поскольку им осточертело ездить на автобусе. Или их «просветляют» наркотики. И они колются.

Далее следуют все остальные, которых я узнал позже. Тьма сорванцов, примечательных лишь тем, что они родились в Марселе. Но были арабы. Или черные, цыгане, выходцы с Коморских островов. Лицеисты всех классов, временно работающие, безработные, те, кто действует обществу на нервы, спортсмены. Их юношеский возраст был словно ходьба по натянутому канату. С той разницей, что они имели все шансы на то, чтобы сорваться. Куда? Это уже была лотерея. Никто этого не знал. Стать уголовником, хулиганом, наркоманом. Рано или поздно они это узнают. Хотя для меня это всегда оказывалось слишком рано, для них — слишком поздно. Пока они попадались из-за пустяков. Проезд без билета в автобусе, драка при выходе из коллежа, мелкая кража в супермаркете.

Об этом они судачили на радиостанции «Галера», гнусное радио, что занимается «промывкой мозгов». Местное болтливое радио, которое я регулярно слушаю в машине. Я ждал конца передачи, открыв дверцу.

— Наши предки, они же, черт возьми, больше не могут нам помогать. К примеру, возьми меня. Мне скоро восемнадцать годов, ну да. Так вот, в пятницу вечером мне надо пятьдесят или сто монет. Нормально, да? А в моей семье нас пятеро. И где, скажи, предок возьмет пять сотен монет, как по-твоему? Поэтому, как ни крути, я не о себе говорю, но… молодой, он должен будет…

— Чистить карманы! Так!

— Не мели чепуху!

— Конечно! А тип, у которого увели его денежки, сразу смекает, что украл араб. Ну да, из-за одной-единственной кражи, он становится сторонником Национального фронта!

— Даже если он и не расист!

— Украсть мог, ну, не знаю, португалец, француз, цыган.

— Или швейцарец! Бред! Воры есть везде…

— Но, надо признать, в Марселе чаще не везет арабу, а не швейцарцу.

За то время, что я занимаюсь своим сектором, я задержал нескольких настоящих преступников, немало наркоторговцев и налетчиков. Задержания с поличным, гонки преследования в кварталах или по окрестным дорогам. Направление Бометт — главная марсельская тюрьма. Я делал это без жалости, хотя и без ненависти. Но всегда с сомнением. Тюрьма в восемнадцать лет ломает жизнь любому парню. Когда мы с Маню и Уго были налетчиками, мы даже не задумывались о возможных осложнениях. Мы знали правило. Ты играешь. Если выигрываешь, тем лучше. Если проигрываешь, тем хуже. Иначе надо дома сидеть.

Правило оставалось неизменным. Но опасности увеличились во сто крат и тюрьмы переполняли несовершеннолетние. Шестеро на одного взрослого, эти цифры я знал. Цифры, от которых мне становилось не по себе.

Десяток мальчишек гонялись друг за другом, швыряясь камнями величиной с кулак. «В это время они не делают глупостей», — говорила мне одна из их матерей. «Глупости» — это когда приходилось вызывать полицию. Это все было лишь юношеским вариантом «ОК Corral». Перед 12-м корпусом о чем-то болтали шесть арабов двенадцати-семнадцати лет. В полутораметровой тени, которую давало здание. Они видели, что я иду к ним, особенно старший из них — Рашид. Он начал покачивать головой и тяжело дышать, уверенный в том, что само мое появление уже означает начало крупных неприятностей. Я не собирался его разочаровывать и спросил, не обращаясь ни к кому:

— Ну что, занимаетесь на свежем воздухе?

— Да нет! Сегодня, месье, учительский день. Они там одни учатся, — ответил самый младший.