В какой-то момент он едва не поддался мысли сесть за стол, систематизировать заметки и за несколько часов закончить книгу, наговорив ее на диктофон: может, если боги проявят милость, он и в самом деле завершит ее до того, как за ним придет смерть.
Представьте, его скорченное тело обнаружат над только что завершенным манускриптом, которого ждали несколько десятилетий, над монографией, которая посмертно оправдает его! Не такой уж плохой способ попрощаться!
Но нет, поздно. Слишком много работы осталось недоделанной, этим ему следовало бы заниматься последние несколько лет. Слишком много, чтобы в последней раскаленной вспышке вдохновения завершить все за несколько оставшихся часов бурной деятельности, подобно студенту, прогулявшему весь семестр, чтобы в последнюю ночь взяться за курсовую, пока Неумолимый Жнец нетерпеливо притоптывает сапогом в гостиной, смотрит на песочные часы и покашливает. Абсурд. Если он не позаботился оправдать свое существование до сих пор, стоит ли заниматься этим в свой последний день на земле?
Старик отнюдь не был уверен в ответах, мало того, сильно сомневался, что хотя бы понимает вопросы.
Нет, уже поздно, поздно. И, вероятно, всегда было поздно.
Он опомнился и понял, что пристально уставился на каминную полку в гостиной, то место, где всегда стояло фото Эллен, пыльное пятно, остававшееся пустым все эти годы, с тех пор как она заключила контракт с Компанией, который он отказался подписать, и вознеслась. И стала бессмертной.
Он в сотый раз спросил себя, что хуже: иметь перед глазами постоянное напоминание, бесконечный источник раздражения в виде этого ничем не заполненного пространства или оставить снимок на виду. И что больнее: сто раз в день неловко отводить глаза от того уголка, где он стоял, или терпеть его присутствие?
Ну вот, он так разбередил себя, что не мог оставаться в четырех стенах, даже зная, как глупо высовывать нос за дверь, где засевший в засаде репортер в два счета его обнаружит. Но у Чарлза не было сил сидеть взаперти целый день. Не сейчас. Придется рискнуть. Пойти в парк, сесть на залитую солнцем скамью, подышать воздухом, взглянуть на небо. В конце концов, если он в самом деле верит в знамения, предчувствия, приметы, путешествия во времени и призраков, это его последний шанс.
Цудак с трудом сполз с четырех высоких ступенек белого камня и, оказавшись на улице, похромал к парку. Время от времени он останавливался и потирал ноющее бедро. Ему всегда нравилось ходить пешком, причем быстро, и сейчас он потихоньку злился на себя: едва перебирает ногами, как черепаха! Нынешняя медицина позволяла держать себя в относительно приличной форме, возможно, куда лучей, чем у большинства мужчин его возраста в прошлом столетии, хотя он еще не зашел так далеко, чтобы подвергнуться весьма спорному методу лечения Хойта-Шнайдера, который Компания использовала для подкупа нужных людей. Что же, многие поддались соблазну и стали на нее работать. Но он, по крайней мере, еще вполне мог передвигаться самостоятельно, хотя и приобрел позорную склонность отдуваться и чуть не каждый квартал останавливался передохнуть.;
День выдался чудесным, ясным, солнечным, но не слишком жарким или влажным для августа в Филадельфии. Он кивнул соседу, канадскому эмигранту, выпалывавшему сорняки из висевшего за окном ящика с цветочками. Тот ответил кивком, как показалось Цудаку, чересчур резким, и поспешно отвернулся. В доме по другую сторону улицы медленно передвигался другой сосед, вернее, конгломерат из нескольких совершенно разных людей, выразивших желание слиться вместе, в одно многодольное тело в результате некоей биологической процедуры, подобно тому, как тонкие кирпичики, положенные один на другой, сплавляются, образуя башню. Получившееся существо редко покидало дом, интерьер которого, казалось, медленно разрастался, словно требуя его заполнить.
Широкая бледная физиономия, состоящая из множества лиц, соединенных между собой, подобно цепочке бумажных кукол, воззрилась на Цудака, чем-то напомнив ему восход гигантской, мягкой, тестообразной луны, и тоже отвернулась.
Улица была почти пуста: всего несколько пешеходов да иногда пыхтящий, с любовью отреставрированный автомобиль.
Цудак пересек улицу, старательно семеня ногами, чем заработал очередную судорогу в бедре и протестующий вопль взбунтовавшегося седалищного нерва. Он миновал церковь Святой Троицы на углу — на ее узком древнем кладбище поросшие белым пушком ящерицы, сбежавшие из лаборатории какого-то биолога-любителя, расселись на заветренных надгробьях и негодующе трещали, когда он проходил мимо. До Вашингтон-сквер оставался еще квартал.
Приближаясь к парку, он увидел на горизонте один из Новых Городов, упорно катившийся вперед с медленной, плавной грацией, подобно потоку расплавленной лавы, которая неторопливо охлаждается и затвердевает, все ближе подбираясь к морю. Этот Новый Город был всего в нескольких милях, он передвигался по мусорной свалке, где когда-то находилась Северная Филадельфия; его башни поднимались в воздух так высоко, что были видны над верхушками деревьев и крышами зданий на дальней стороне парка.
Старик уже задыхался, как загнанная лошадь. Пришлось плюхнуться на первую же попавшуюся скамью, как раз у входа в парк. Там, на горизонте, Новый Город только входил в свой статичный дневной цикл: его неопределенная, постоянно изменяющаяся структура стабилизировалась в разнообразие геометрических форм, мрачное серебристое сияние постепенно умирало в молочно-белых опалесцирующих стенах. А за его террасами и тетраэдронами, шпилями, куполами и спиралями ослепительной синевой сияло небо. И тут, прямо на глазах, ни с того ни с сего развернулась очередная фаза да-даистской войны, которую Новые Люди этого города вели с Новыми Людьми Нью-Джерси: четыре гигантских серебряных дирижабля неспешно дрейфовали с востока, чтобы занять позицию над Новым Городом и бомбардировать его посланиями, вспыхивавшими на огромных электронных табло, подобных тем, которые применялись на бейсбольных стадионах, когда таковые еще существовали. Немного погодя выходящие на восток плоские стены высоких башен Нового Города стали передавать ответные послания, после чего дирижабли повернулись и с величественным достоинством поплыли обратно, на Нью-Джерси. Ни одно из сообщений, по мнению Цудака, не имело ни малейшего смысла, поскольку состояло из ужасающей мешанины букв, цифр и топографических символов, перемежающихся со стилизованными, похожими на иероглифы изображениями: глаз, дерево, что-то смутно напоминающее либо комету, либо засохшую струйку спермы. В этой битве символов, как казалось Цудаку, крылось раскованное ленивое дружелюбие, если это, разумеется, можно было назвать битвой, но кто знал, что чувствовали при этом Новые Люди? Вполне возможно, все это имеет для них громадное значение и от исхода войны зависит судьба целых наций?
Хотя все правительства отныне подчинялись сверхразумным Новым Людям — искусственно выведенным продуктам биологической инженерии, органическим эквивалентам свирепых искусственных интеллектов, которые взбунтовались и покинули Землю — основная масса обычных людей, чьей судьбой они управляли, почти никогда не понимала, почему они делают то или это.
Пытаясь отдышаться и с интересом наблюдая за войной символов, разворачивавшейся на горизонте, Цудак поначалу не обратил внимания на непривычное оживление в парке, хотя шум здесь стоял ужасный: звон колоколов, визг дудок, свистки, нарастающий рокот «говорящих барабанов» заглушались людским гомоном. Слишком много людей говорили одновременно, стараясь перекричать друг друга. Немного придя в себя и оглядевшись, он с досадой увидел, что кроме обычных посетителей, прогуливавших собак, детей, скользивших по асфальту на антифрикционных ботинках, любопытных туристов и гротескно мутировавших химер, шипевших и пялившихся друг на друга, рядом со старым фонтаном в центре парка проходил политический митинг, и что хуже всего — митинг проводила партия мяса!
Именно они колотили в барабаны, дули в свистки и дудки, скандировали хором, хотя Чарлз не мог разобрать слов. Многие были одеты в самые причудливые варианты различных «национальных костюмов» со всего мира, невероятного покроя и фасона, включая стилизованного аманита с гигантской клочковатой накладной бородой и в абсурдно огромной соломенной шляпе. Некоторые нарядились шаманами древних (и почти целиком вымерших) культур, или качинами, или духами животных. Другие были забрызганы синим красителем с ног до головы. Лица почти всех присутствующих украшал многоцветный вихрящийся рисунок с кабалистическими символами.