Он начал думать, что, возможно, Земля одинока во Вселенной. Единственная планета среди миллиардов, которую благословила жизнь.

— Приходится снова признать, что я не исследовал значительной части всех планет в галактике, — сказал он, словно защищая свои чувства перед Джессикой. — Но я был бы глупцом, если бы игнорировал тридцатилетний опыт. Допустим, я говорю: Земля — единственная планета, на которой возникла жизнь. Но это не научное и не математическое утверждение. Статистика требует, чтобы существовали другие планеты с какой-либо формой жизни. Что же может перевесить такой биологический императив? — Он подождал, не выскажет ли Бенни догадку, но так и не дождался. Только акт веры, — пробормотал Джиллет. Он помолчал, ожидая услышать звонкий смех Джессики, выражающий сомнение, но его окружала лишь жужжащая и тикающая тишина космического корабля.

Один-единственный акт творения на Земле, произнес Джиллет. — Можешь себе представить, что сказали бы на это ученые из университета? Я не смог бы показаться им на глаза. Мою принадлежность к Науке отменили бы. Местный канал PBS исключил бы меня из числа своих участников.

Но что еще я могу сказать? Если бы кто-нибудь из них провел последние тридцать лет так, как я, они бы пришли к такому же выводу. Мне не так-то легко дался этот ответ, Джессика, ты это знаешь. Ты знаешь, каким я был. Я никогда не верил ни во что, чему сам не становился свидетелем. Даже в существование Джорджа Вашингтона, не говоря уже об основных принципах. Но наступает такое время, когда ученый должен принять самое странное объяснение, если лишь оно соответствует фактам.

Для Джиллета не имело значения, прав он или нет, исследовал ли достаточное количество планет для того, чтобы его вывод был обоснованным. Ему уже пришлось отказаться от всех своих предрассудков и совершить в конце концов прыжок к вере. Он понял то, что казалось ему истиной не на основании лабораторных исследований, но по наитию, какого он не ощущал никогда раньше.

Несколько дней он вынашивал эту идею. Жизнь по каким-то причинам была создана на Земле, и больше нигде. Каждая планета, лишенная жизни, которую открывал Джиллет, становилась отныне подтверждением его гипотезы. Но затем, однажды ночью, ему вдруг пришло в голову, на какое страшное проклятие он обрек себя. Если Земля — единственная колыбель жизни, то зачем Джиллет уносится все дальше и дальше от нее, все дальше от той планеты, где был рожден, где ему положено быть?

Что он сделал с собой — и с Джессикой?

— Моя беспристрастность подвела меня, любимая, — сказал он ей в безутешной тоске. — Если бы я мог сохранять холодную объективность, у меня было бы спокойно на душе. Я бы так и не узнал, на какое проклятие обрек нас обоих. Но я не смог; беспристрастность была ложью, с самого начала. Как только мы принимались что-то измерять, нам мешала наша принадлежность к человечеству. Мы не сумели стать пассивными наблюдателями Вселенной, потому что мы — живые, мы думаем и чувствуем. И поэтому мы оказались обречены на истину, но узнали ее в самом конце пути. Он хотел бы, чтобы Джессика была жива и утешила его, как делала тысячи раз. Он и раньше чувствовал себя изолированным, но никогда еще ему не было так плохо. Теперь он понял до конца значение одиночества — разрыв со своей планетой и с силой, которая ее создала. Ему не следует находиться здесь, где бы это место ни было. Его место на Земле, в гуще жизни. Он смотрел в иллюминатор, и бесконечная чернота, казалось, входила в него, сливалась с его разумом и душой. Он ощущал страшный холод в душе.

Когда умерла Джессика, он не дал выхода горю. Он никогда не позволял себе роскошь оплакивать ее. Теперь, когда он был придавлен новым грузом своих открытий, ее потеря снова обрушилась на него с неведомой раньше силой. Он полностью отдал машинам управление полетом, как и заботу о своем благополучии. Смотрел, как сияют во тьме звезды, когда корабль летел сквозь реальное пространство. Гладил густую серую шерстку Бенни и вспоминал все, что покинул.

В конце концов именно Бенни спас Джиллета. Поглаживающая кота рука повисла в воздухе; Джиллет ощутил вспышку прозрения — то, что восточные философы называют «сатори», мгновение кристальной ясности. Он интуитивно понял, что совершил ошибку. Если жизнь была сотворена на Земле, значит, все живые существа являются частью этого творения, где бы они ни находились. Бенни, кот с серой шерсткой, был его частью. Сам Джиллет был его частью, где бы он ни путешествовал. Это творение присутствовало на корабле, как и на самой Земле: глупо думать, что Джиллет может когда-либо оторваться от него. То же самое всегда говорила ему Джессика.

— Бенни! — воскликнул Джиллет, и слеза скатилась по его морщинистой щеке. Кот благожелательно смотрел на хозяина. Джиллет почувствовал, как его заполняет приятное тепло, ведь он наконец освободился от одиночества. — Все это было всего-навсего страхом смерти, прошептал он. Я просто боялся умереть. Кто бы мог подумать? Я считал себя выше этого. Как приятно освободиться от этого страха.

И когда он снова посмотрел в иллюминатор на вращающиеся звезды, галактика уже казалась не пустой и черной, а трепещущей и вибрирующей от избытка творческой энергии. Он знал, что его новое чувство невозможно поколебать, даже если следующая планета, которую он посетит, окажется пышным садом жизни. Это ничего не изменит, потому что его вера теперь зиждется не на цифрах и фактах, а на более надежной основе.

И совершенно не имеет значения, куда направится Джиллет, какие звезды он посетит: куда бы он ни стремился, он летит домой.

Перевела с английского Назира ИБРАГИМОВА

Чудовище сидело на краю койки, глядя в пол своей безукоризненно чистой камеры, зажав руки меж колен — поза, которая у иного заключенного говорила бы об отчаянии, но в его случае демонстрировала высокомерное равнодушие. Он не выказывал ни страха, ни чувства вины, ни беспокойства за свою судьбу. Казалось, ему просто скучно, но его это не тяготило; скорее, он радовался заключению — ну, что-то вроде каникул, возможность отдохнуть от более серьезных проблем.

Чудовище оказалось юношей приятной наружности, среднего роста и не слишком впечатляющего телосложения. У него были бледно-голубые глаза, светлые волосы и здоровый цвет лица. В том, как он держался, ничто не говорило о скрытых глубинах души, порочности или о чем-нибудь подобном. Обаятельная полуулыбка и спокойная манера, с которой он напевал популярные песенки, дожидаясь суда, поражали.

Андреа Корт стояла у двери конференц-зала в здании посольства и изучала изображение чудовища. Огромное, оно занимало все пространство над длинным столом, нависая над двумя дюжинами несчастных дипломатов, которые вот уже несколько месяцев пребывали в ужасе. Они предложили Корт место за столом, но она осталась стоять, единственная в зале, это была привычка, выработанная много лет назад. По мере возможности Корт старалась не сидеть в присутствии других людей. А также не есть. И не спать.

Поскольку сама была чудовищем.

Человек из проекции покачал головой, словно получал удовольствие от смущения Корт, и она прищурила карие глаза.

— Изображение сделано в реальном времени?

— Из камеры, — ответил ей один из дипломатов.

Все они старательно отводили глаза от чудовища, точно боялись, что его безумие заразно. А еще они не смотрели на Корт.

Андреа не намеревалась разбираться в их мотивах. Лучше всего, если они увидят в ней закоренелого бюрократа, профессионала до мозга костей, человека только по случаю и недосмотру. И потому она носила строгую, чисто функциональную серую одежду; коротко стригла волосы, оставляя лишь один локон, который спускался до плеча; следила за тем, чтобы ее лицо ничего не выражало, а голос звучал холодно и спокойно, без какого бы то ни было намека на женственность. Если она выполнит задачу так же, как и все предыдущие, земные дипломаты будут за спиной называть ее сукой. Инопланетяне, наверное, тоже. Разумеется, именно этого она и добивалась: не только на работе, но и вообще в жизни.