Он внимательно просматривал и сортировал письма, полученные за последний месяц.

Одно известие особенно поразило его. Снова и снова возвращался к нему Лоран и каждый раз, когда перечитывал скупые строки старого товарища по борьбе, ловил себя на мысли: что-то здесь не так. Либо друг его от дряхлости поглупел, либо сам он недопонимает сути изложенного, либо это очередная проделка неуёмного Робера Эмиля, сына Бабёфа. Характерно, что сам Робер Эмиль, который о чём только ему ни писал, об этом не проронил ни слова.

Речь шла о «Мемуарах» Гракха Бабёфа. Всё говорилось очень смазанно и неопределённо, но автор письма намекал, что «Мемуары» уже ходят по рукам и ставится вопрос об их опубликовании.

Мемуары Бабёфа… Какой вздор! И кому только такое могло прийти в голову?… Он-то, Лоран, совершенно точно знает, что никаких мемуаров его великий друг не писал. Он пытался начать нечто вроде автобиографического наброска, пытался не один раз (и копия этого наброска имеется в архиве Лорана), но дальше полустраницы дело не пошло — на большее у трибуна никогда не находилось ни времени, ни желания, — даже в тюрьме он был по горло занят.

Лоран снова обратился к строкам из письма трибуна к Феликсу Лепелетье от 26 мессидора IV года:

Сказано ясно. Нет, никаких «Мемуаров» не было и быть не могло. Можно представить себе, какая низкопробная мешанина, какой набор лжи и чепухи читается там, во Франции, наивными людьми, которым кто-то морочит голову…

Нет, это дело надо пресечь в корне. И выход подлинной биографии апостола Равенства лучше всего выбил бы почву из-под ног фальсификаторов.

Но кто же они, эти фальсификаторы? Кому нужна столь жалкая комедия? Кто заинтересован в ней?…

Сколько ни думал над этими вопросами Лоран, он не смог придумать ничего другого, кроме сразу же, в самом начале, пришедшего на ум: это очередная проделка всё того же Робера Эмиля, а кто стоит за его спиной, сказать трудно,

Есть странная закономерность: после великих людей часто остаются бесцветные дети.

Об этом снова подумал Лоран, подумал невольно, перечитывая письмо парижского друга.

Гракху Бабёфу не повезло с детьми.

Он любил их безумно, постоянно был мыслью с ними, заботился о них, как мог, и возлагал на них горделивые надежды. Всем детям своим он дал особенные имена, связанные со свободолюбивыми традициями прошлого или с его литературными идеалами. Старшего сына он назвал из любви к Руссо Эмилем, старшую дочь — по той же причине — Софи; затем последовали Камилл (в честь римского политического деятеля) и Кай (в память римского трибуна). И что же? Софи умирает в детстве, Камилл вследствие душевной болезни кончает самоубийством, Кай гибнет под знамёнами узурпатора Наполеона, а Эмиль… Эмилю недостало даже внешней героики Кая.

После трагической гибели трибуна Гракха Робер Эмиль был взят на воспитание ближайшим другом семьи Феликсом Лепелетье.

Феликс Лепелетье, революционер и борец, сам испытал в жизни много превратностей. Граф и богач при старом порядке, брат знаменитого Мишеля Лепелетье, убитого роялистом накануне казни Людовика XVI и похороненного согласно решению Конвента в Пантеоне, он сблизился с Бабёфом в 1795 году и давал ему средства на издание газеты. Один из главных участников «Заговора Равных», Лепелетье сумел избежать ареста. Впрочем, уйдя из лап Директории, Феликс Лепелетье не сумел избегнуть полиции Наполеона: вскоре после 18 брюмера он был арестован и в течение двух лет находился в ссылке на острове Олерон, откуда бежал не без помощи коменданта крепости, тайного «филадельфа». Потом он жил в Брюсселе, но встретиться с Лораном ему не довелось — он покинул Бельгию за три года до того; как туда переехал Лоран.

Легко представить, что при подобной жизни Лепелетье не мог уделять слишком много времени воспитанию Робера Эмиля, ограничиваясь преимущественно тем, что давал ему средства на существование.

Выполняя последнюю волю отца и наставления опекуна, юный Бабёф занялся книжным делом, а затем торговлей книгами в Париже и в Лионе. Как и его младшие братья, Эмиль показал себя пылким бонапартистом, за что и пострадал при второй Реставрации, осудившей его на два года заключения в крепости Мон-Сен-Мишель. После 1818 года он вновь погрузился в книготорговлю.

Лоран регулярно переписывался с Эмилем, но письма сына друга доставляли ему мало радости.

Он видел, что, хотя первенец Бабёфа горячо любил отца и всю жизнь по-своему чтил его память, он отнюдь не унаследовал взглядов и воли трибуна Гракха. Человек слабый, нерешительный, тщеславный, он шёл от капитуляции к капитуляции: сначала любящий сын вождя Равных, затем — бонапартист и, наконец, умеренный либерал — таков был истинный путь Эмиля, и на этом пути ему особенно мешало происхождение его родителей, его слишком уж «плебейские» предки; и он делал всё возможное, чтобы «высветлить», «облагородить» их, — отсюда и пресловутые «Мемуары», отсюда и куча других фантазий, которые только увеличивали густую тьму, покрывавшую ранние годы трибуна.

Вот и эти, нынешние, письма Эмиля — они не облегчали, а лишь затрудняли разыскания Лорана.

Кем были родители Гракха Бабёфа? Откуда происходили они? Их имена? Положение в обществе?

Все эти вопросы было легче задать, чем ответить.

Хотя, казалось бы, Эмиль прислал готовый ответ.

О бабке своей, правда, он не знал почти ничего, но вот о деде — многое.

Согласно его утверждению, отец трибуна Клод Бабёф происходил из образованной среды. Пикардиец, земляк и последователь Кальвина, он по воле своей религиозной общины даже дезертировал из армии и бежал за границу. В Австрии он дослужился до чина майора, был отмечен высшими властями и выдвинулся настолько, что получил должность воспитателя детей императрицы Марии-Терезии. Австрийский императорский дом так запомнил и оценил его деятельность, что много позднее, когда Клод давно уже возвратился на родину, Иосиф II, путешествовавший под чужим именем по Франции, заехал в Пикардию, чтобы повидать своего любимого наставника. Он, правда, не застал Клода в живых, но встретился с его сыном Франсуа Ноэлем (будущим трибуном), которого безрезультатно пытался переманить к себе на службу.

Всё это чего-нибудь да стоило!

А вот ещё нечто интересное.

Эмиль сохранил фамильное предание о том, что, умирая, дед передал своим сыновьям «Жизнеописания» Плутарха и завещал каждому выбрать за образец героя древности; сам он, Клод, считал наиболее достойным подражания светлый образ римского трибуна Кая Гракха. Франсуа Ноэль горячо поклялся умирающему выполнить его волю и стать достойным продолжателем дела Кая Гракха. «Отсюда, — утверждал Эмиль, — и будущее имя моего отца…»

Всё это было прекрасно. И главное — многое объясняло. Объясняло в первую очередь формирование взглядов будущего трибуна и происхождение его имени.

Но, к сожалению, Лоран не смог отнестись с доверием к версии Робера Эмиля. Хотя бы потому, что знал, когда и как возникло героическое имя Франсуа Ноэля, прекрасно знал также, что, прежде чем назваться Каем Гракхом, трибун именовал себя Камиллом и что всё это ни малейшего отношения к его покойному отцу не имело. Об отце же Гракх Бабеф упоминал в разговоре с Лораном неоднократно, и каждый раз в словах и тоне, не вызывавших сомнения: «интеллектуальным воспитанием» здесь и не пахло. С горькой иронией рассказывал Бабёф о том, как, будучи грубым, неотёсанным солдафоном, едва умевшим читать и писать, Клод пытался применить в воспитании детей приёмы, усвоенные им в армии, и как от этого страдали бедные зады и затылки воспитуемых. — Я хорошо помню, — говорил он, — как, желая обучить меня тому, чего сам не знал, отец действовал с помощью грубых окриков и верёвки, как он мучил и терзал меня настолько, что я проклинал свое злосчастное существование…