Приговор суровый, но тайный: составленный наедине с собой и только для себя.

В дни, когда писались эти строки, ни Барер, ни Вадье и не подозревали, что автор, с которым они виделись почти ежедневно, мог иметь о них подобное мнение.

Автором был некий господин Лоран, хорошо известный (и вместе с тем совершенно неизвестный) эмигрантским кругам в Брюсселе. Он отзывался также и на имя «Раймон» (которое, кстати говоря, было записано в его паспорте), хотя многие были уверены, что и «Лоран» и «Раймон» — не настоящие его имена.

Внешность этого человека была примечательной.

На вид ему можно было дать за шестьдесят; об этом говорили сутулая спина, седая шевелюра и глубокие морщины. Но телосложение Лорана, его широкая грудь, мускулистые руки, быстрая, упругая походка — всё свидетельствовало о том, что некогда он обладал большой физической силой. Его лицо, несмотря на борозды беспощадного времени, оставалось привлекательным: лоб мыслителя, широкий и выпуклый, хорошо очерченный нос с горбинкой, большие проницательные глаза, временами сверкавшие необычным блеском, спокойные, благородного рисунка губы даже и сейчас нравились женщинам и вызывали зависть иных мужчин. Столь же интересен был и костюм Лорана. Пренебрегая новыми модами, этот пожилой господин словно застыл на той поре своей жизни, которая была связана с Революционным правительством 1793 года. Зимой и летом камзол и жилет a la Robespierre, чёрные штаны, кавалерийские сапоги с отворотами, широкополая шляпа — таким видели его обычно жители Брюсселя, когда, задумчивый и самоуглублённый, с нотной тетрадью под мышкой, он проходил по узким улочкам их города.

В Брюсселе Лоран жил с 1823 года.

Он снимал маленькую квартиру в третьем этаже на улице Берлиамонт и зарабатывал на жизнь уроками музыки, которые давал в нескольких состоятельных семьях.

Образ жизни его был самый скромный и неприметный. Изредка, в хорошую погоду, он прогуливался по Королевскому парку, сопровождаемый молодой, красивой и очень внимательной к нему дамой. По вечерам любил посидеть в кафе «Тысяча колонн» — излюбленном месте встреч бывших якобинцев; иногда подолгу беседовал с видными бельгийскими демократами — де Поттером и братьями Деласс, мечтавшими об освобождении своей родины. Впрочем, ни в каких «тайных комплотах» замешан он не был, никаких «порочащих слухов» о нём не ходило, и брюссельская полиция не имела к нему ни малейших претензий.

Из семейных домов господин Лоран посещал лишь дом Вадье.

Здесь его радушно принимали. Точнее будет сказать, что радушие проявляли жена и дочь Вадье. Что же касается хозяина дома, то он был более сдержан и, выставляя на стол закуски, часто вздыхал, жалуясь на трудности жизни. Когда жалобы переходили меру, Лоран со смехом ударял приятеля по плечу и говорил:

— Ладно, хватит. Будь спокоен, денег взаймы я у тебя не попрошу, а потому держись веселее.

И скуповатый Вадье действительно сразу веселел.

Здесь-то Лоран и встретился с Барером, с которым Вадье в брюссельский период был неразлучен. За столом постоянно велись беседы о прошлом, нередкими были разногласия и споры. Но Лоран, всегда внимательно прислушивавшийся к разговорам обоих друзей, редко вставлял свое слово. И, быть может, именно поэтому вездесущий Барер, когда другие расспрашивали его о загадочном посетителе дома Вадье, лишь пожимал плечами.

— Существование таинственное, но безупречное, — многозначительно изрекал он и прикладывал палец к губам.

Барер преувеличивал.

В нынешнем существовании Лорана ничего таинственного не было; тайной было окутано не настоящее, а многое в прошлом этого учителя музыки.

Никто не знал, где родился Лоран, из какой среды он происходил, чем занимался до революции. Считали, что по национальности он не то итальянец, не то корсиканец; во всяком случае, по-итальянски он говорил и писал так же свободно, как и по-французски, зная, сверх того, немецкий и английский языки. Уверяли, что он из дворян, и не из простых дворян; это как будто подтверждалось манерой обращения Лорана, изысканностью его речи, разносторонней образованностью, характерной для отпрысков знатных родов.

В период революции — это было известно всем — Лоран примыкал к якобинцам, сделался «человеком Робеспьера» и выполнял ответственные поручения Революционного правительства, за что и поплатился тюрьмой после термидора. При Директории он участвовал в «Заговоре Равных», руководимом Гракхом Бабёфом, был весьма близок к вождю заговорщиков и по решению суда, вместе с Вадье, отбывал новое тюремное заключение и многолетнюю ссылку. С Наполеоном Лоран общего языка не нашёл, хотя кое-кто и уверял, будто Бонапарт, знавший его и раньше, пытался привлечь бывшего якобинца на службу Империи.

Ну а дальше?

Дальше — тоже тайна, и тайна непроницаемая.

Дальше шли непрерывные метания по Европе, участие в каких-то загадочных организациях и обществах, полицейские преследования, административные высылки, жизнь под чужим именем, полное исчезновение на годы и новое, внезапное появление на новом месте.

Впрочем, с тех пор как Лоран очутился в Брюсселе, всё это было уже позади.

Теперь всё свободное время Лорана занимали воспоминания.

Его крохотная квартирка на улице Берлиамонт (куда он никого и никогда не приглашал) любому посетителю, без сомнения, представилась бы скорее библиотекой, нежели жилым помещением: вся она была заставлена полками с книгами на разных языках, а также папками, тетрадями и связками бумаг.

Господин Лоран много читал. И много писал: долгие годы он вёл подробный дневник, зашифрованный по какой-то ему одному понятной системе. И, сверх всего, любовно собирал документы.

Человек аккуратный и пунктуальный, Лоран обычно не уничтожал получаемых писем; точно так же, посылая письмо, он, как правило, оставлял копию. Это касалось и личной переписки, и официальных бумаг, с тех пор как сам он сделался лицом официальным. Даже тюрьма и ссылка не принесли невосполнимого урона: какую-то часть бесценных документов удалось сохранить. В дальнейшем, куда бы судьба ни забросила Лорана, каким бы делом он ни занимался, он продолжал вести зашифрованные записи и по мере возможности собирать интересные документы.

Постепенно укоренилась мысль: всё это пригодится потом, когда, не имея больше возможности заниматься главным, он посвятит себя осмыслению сделанного, переведёт документы на язык, понятный всем людям, и поведает им, ради чего жил, боролся, страдал.

Он и все другие, кто был вместе с ним.

Пусть узнают люди.

Узнают, чтобы сделать выводы.

Чтобы жизнь, которая придёт после него и после тех, кто был вместе с ним, стала лучше, справедливее, честнее.

Задача прояснялась. Оставалось ждать, когда наступит это «потом».

И вот оно наступило.

В Брюсселе неутомимый борец понял, что стареет.

Могучий организм начал сдавать. Руки потеряли прежнюю силу, ноги — устойчивость, спина — гибкость; не так чётко, как прежде, стучало сердце.

И главное: стали слабеть глаза.

Да, теперь с каждым днём он хуже и хуже видел; временами исчезала ясность изображения, очки не помогали; медленно, но упорно прогрессировала болезнь, наследственная в их семье.

Тогда-то его и начала бить лихорадка: скорее! только бы не опоздать!..

Вот и сегодня, вернувшись с урока и наскоро проглотив нехитрый завтрак, приготовленный заботливой хозяйкой, он заперся в своем кабинете. На столе лежало несколько папок. Он взял одну из них и начал задумчиво перебирать лежавшие в ней разноформатные, потемневшие от времени бумаги.

…Корсика, 1790 год. Он проживал тогда в Бастии. К нему приехала туда жена с дочерьми, осталась с ним и здесь родила ему сына… В те времена, под именем гражданина Аврамо Леви, он издавал «Джиорнале патриотико», резко направленную против аристократов и духовенства… В этой его газете сотрудничал и некий Жозеф Бонапарт, писавший весьма посредственные статейки и без конца занимавший деньги…