Суворов-старший, обращаясь к сыну и сидящему здесь же Сидорову, сказал по-русски:

— Что это с ним стряслось? Сидит и бормочет: «Не может быть, невозможно…»

— Чего не может быть, ваше превосходительство? — спросил Сидоров.

И Александр Суворов, молча сидевший все это время, но понимавший по-немецки не хуже отца, коротко передал Сидорову весь разговор, который ему довелось услышать.

— Как же не может быть, ваше превосходительство, когда переводчик мой Манштейн нынче утром говорил мне то же самое? Он говорил, что долго служил вместе с этим… ну как его… Ладоном и воевал вместе с ним супротив поляков и татар. И уехал из Петербурга тоже вместе. И как вы правильно изволили говорить, в Пруссии Манштейн вместе с Лаудоном просились в службу к Фридриху, но тот Манштейна взял, а Лаудона нет. А то «невозможно»! — И Сидоров неодобрительно покосился на Мориса, который осмелился не поверить господину генералу.

Василий Иванович, выслушав Сидорова, перевел все это Морису. Но это уже не произвело на Мориса почти никакого впечатления, ибо еще до того, как Василий Иванович сказал ему об этом, Морис почувствовал, что все сказанное русским комендантом — правда.

И когда Суворов-старший передал ему рассказ Манштейна, Морис спросил только:

— Ну, а Манштейн что у вас делает? — По тону вопроса было видно, что ответ его нисколько не интересует и спросил он только оттого, что именно это прежде всего пришло ему на ум.

Суворов-старший спокойно и обстоятельно ответил:

— Манштейн попал к нам в плен во время сражения при Гросс-Егерсдорфе. Он командовал ротой гренадер и дрался отчаянно, но был ранен, потерял сознание и попал в плен. Мы вылечили его в нашем лазарете и теперь держим переводчиком. Он просился взять его в нашу армию обратно, но мы, разумеется, отказали.

Морис, растерянный и взволнованный, поднялся из-за стола:

— Так, значит, он мог бы убить своего старого друга Лаудона, если бы тот встретился с ним в бою? А Лаудон мог бы убить меня, если бы король Фридрих в свое время не отказал ему, а взял к себе на службу?

— Конечно, — спокойно и просто ответил ему генерал.

А сын его бросил скороговоркой:

— Немцу лишь бы воевать, а с кем да за что — ему все равно. Вот и воюете. Недаром сам король Фридрих любит говаривать: «Нет денег, нет и немца». — И вдруг, как бы вспомнив о чем-то, спохватившись, спросил: — А сами-то кто будете, немец или нет?

— По отцу — поляк, по матери — мадьяр, — ответил Морис и подошел к генералу. — Ваше превосходительство, позвольте мне воспользоваться любезным предложением вашим и одолжиться деньгами. Кроме того, прошу вас позволить мне остаться в вверенном вам городе, хотя, откровенно говоря, я еще не знаю, что буду здесь делать.

Подобно тому, как встреча с отцом Михаилом заставила Мориса усомниться в полезности своего служения церкви, встреча с генералом Суворовым заставила Мориса задуматься над смыслом своей военной службы. Его герой, его Лаудон, оказывается, не был таким, каким видел его Морис. Лаудон служил не потому, что дело императрицы Марии-Терезии казалось ему правым, а дела короля Фридриха бесчестными. Нет, и тысячу раз нет! Если бы в свое время король Фридрих взял его в прусскую армию, Лаудон так же лихо служил бы под теми знаменами, которые теперь ему иногда удавалось захватывать.

Так чем же была война для таких, как Лаудон? Игрой? Промыслом? Единственным делом, какое они знали?

А где же честь? Где родина, где, наконец, служение долгу?

Ничему этому во всем, о чем узнал Морис, места не было. Оставалось только неудовлетворенное честолюбие, угар власти и жажда наживы.

Морис ушел от Суворова с горечью человека, которого долго водили за нос и вдруг сказали правду.

Но как ни странно, все происшедшее не потрясло Мориса, как это могло бы произойти, случись такое несколько лет или даже месяцев тому назад. Ибо не тем уже был Морис Август Беньовский, странник, изгнанный из собственного дома, самою жизнью подготовленный к тому, чтобы встать выше своего праздного сословия, освободившись от его предрассудков, лжи и фальши.

Склонив голову набок и медленно водя по листу бумаги тщательно очинённым пером, Манштейн выводил за буквой букву, выстраивая их в плотные ровные ряды, как когда-то выстраивал солдат — сначала русских, затем прусских. Дописав страницу, Манштейн посыпал лист чистым сухим песком и, после того как чернила просохли, осторожненько сдул его.

Ласково сощурившись и медленно шевеля губами, он с нескрываемым удовольствием начал перечитывать написанное:

«Сиятельный граф, всемилостивейший господин сенатор и кавалер Александр Иванович!

Припадая к стопам Вашего Высокопревосходительства, льщусь надеждой, что за всегдашнею Вашею занятостью делами государственными Вы все же обратите свое высокое внимание на сей верноподданнический рапорт, мною Вам представленный. Не ища никоего авантажа, вяще не помышляя о награждении, а единственно из преданности Ее Императорскому Величеству, спешу уведомить Ваше Высокопревосходительство о деле, коему я был самовидцем.

Вчера поутру в кордегардии у въезда в город Кенигсберг был допрошен господином майором Сидоровым некий человек без пачпорта, выдавший себя за графа Беньовского, австрийской императорской армии капитана. Человек тот господином майором Сидоровым был свезен в город, представлен там его превосходительству господину кригскоменданту Суворову и затем отпущен на все четыре стороны.

Вотще пытался я доказать, что недельно отпустили того человека, ибо покуда воюем мы с прусским королем, то и будут в город проникать его лазутчики и соглядатаи. Однако же выслушан господином майором не был, и за усердие свое от присутствовавших при сем разговоре нижних чинов токмо злокозненные и бездельные словеса и насмешки получил.

Настоятельно прошу Ваше Сиятельство по сему делу свою сентенцию учинить, ибо сей лазутчик в любой момент из города бежать может, поколику в кордегардиях столь завидное усердие проявляют, что и беспачпортных и в город и из города выпускают запросто.

Засим остаюсь Вашего Сиятельства покорнейшим слугою

Куно фон Манштейн».

Перечитав письмо, белобрысый подумал, что, может быть, следовало бы дописать: «Бывший Российской императорской армии капитан, по ранению не у дел находящийся», но решил, что пока еще объявлять о своем звании рановато. «Вот изловят графчика да допросят у его сиятельства в каземате с пристрастием, — со злорадством подумал он, — тогда-то и можно будет просить о восстановлении в прежнем чине, а может быть, и о повышении».

Манштейн хрустнул пальцами, потянулся и вложил исписанный листок в плотный пакет. Затем снова склонил голову набок и на конверте надписал: «Начальнику Тайной канцелярии графу Александру Ивановичу Шувалову в собственные руки».

…Через неделю курьер, помчавшийся в Санкт-Питербург со срочными казенными бумагами, получил при выезде из города и этот пакет.

в которой бывший офицер становится матросом, а затем внезапно покидает город, получив предупреждение о грозящей ему опасности

Морис устроился в небольшой дешевой гостинице на острове Кнайпхоф. Остров этот омывался двумя рукавами реки Прегель и небольшим каналом. Кнайпхоф был плотно застроен домами. Только в самой середине его была небольшая площадь, образованная огромным Кафедральным собором, зданиями университета, ратушей и глухой стеной жилых домов. Несколько дней Морис отдыхал, но однажды вечером, когда солнце уже закатилось за высокую черепичную крышу Кафедрального собора, решительно направился в гавань.

В тихой гавани у берега, поросшего густым ивняком, стояли два десятка барж, пакетботов и галер. Морис без труда отыскал кабачок «Акулья пасть», а в нем обнаружил чуть хмельного Андрея, одиноко сидевшего за кружкой пива. Андрей необычайно обрадовался, увидев Мориса. Он долго хлопал Мориса по спине, жал руки и, наконец, обняв его за шею, усадил за свой столик.