— Шевелись, стадо баб, вас ждет миска супа!

Набежал ветер, забрался мне под плащ. Я сошел со своего камня. Этот ветер не был ни широк, ни порывист, как нарбонский кирк. Происходило всего-навсего быстрое передвижение ледяного воздуха, вызванное течением реки с востока на запад. Этому ветру по силам было лишь разметать тростник на берегу и поднять в воздух груды сухих листьев, потом он пропадал между холмов, среди бессчетных деревьев. Тем не менее у андов и он был предметом культа. Что касается легионеров, то они относились к этому ветру с презрением, он мешал им дышать при быстрой ходьбе, покрывал кирасы и шлемы капельками брызг.

— Это снова ты, старина? — ворчал кто-нибудь из солдат. — Пришел поздороваться?

На этот раз никто даже не улыбнулся шутке. Спины согнуты, не стало сил поднимать высоко ноги, мешали тяжелые мечи. Все же я строго отругал отставших, но без злобы, как учил меня отец.

Шаг за шагом мы приближались к лагерю. Уже отчетливо были видны бойницы на башнях, зубья частокола, верхи плоских палаток, крыши маркитантских повозок. Эти маркитанты со своими фургонами, набитыми продажными девками, всегда были язвой нашей армии. Они забирали у легионеров часть их военных трофеев и привозили в обмен полные амфоры вина, а с ними и свой живой товар. Я видел однажды в обитом железом сундуке у одного из них, отобранном примипилом за серьезное правонарушение, галльские браслеты и ожерелья, массивные серебряные рукоятки мечей, украшенные эмалью шишки со щитов. В армии, как и в Риме, царил торгашеский дух; кровь, проливаемая воинами, превращалась проходимцами в сверкающее золото.

Небо тускнело. Лучи перламутрового сумеречного света еще скользили по наконечникам копий дозорных, по красному султану над палаткой центуриона. Из разных мест, где готовилась пища, поднимались струйки дымков. Они дружно клонились в одном направлении и сливались с облаками. На короткое время над самым лесом показалось солнце, похожее на потертый статер[5]. Я крикнул:

— Песню! Все вместе!

Это была старая уловка — входить в ворота с песней, чтобы не слышать шуточек сытых лагерников.

Отстающие не успевали, первые ряды уже заканчивали куплет, а они еще пели:

У преторианских ворот центурион приветствовал меня:

— Салют, Браккат[6]. Легат ждет тебя. Кажется, у него гадкое настроение.

Я доверил центурию своему помощнику, молодому офицеру, который щелкал каблуками так истово, что на этот раз обдал меня грязью. Я не выразил недовольства, не стоит пресекать служебное рвение молодых — гордиться собственной выправкой не так плохо.

Меня провели в палатку легата, я застал его за чтением. Он сказал мне, не отрывая глаз от страниц:

— Готов выслушать тебя, Браккат.

И указал мне на скамью жестом, в котором чувствовалась хорошо отрепетированная непринужденность. Красс был похож на своего отца. У него было такое же бледное, одутловатое лицо, такие же бесцветные, но острые глазки. Он не носил униформы и был одет в тогу, украшенную пряжками с гранатами. В подражание Цезарю он так же коротко стриг волосы (над Цезарем посмеивались, он делает это, чтобы скрыть облысение) и брился каждый день, тогда как большинство офицеров отпускали бороды. Чтобы совсем быть похожим на Цезаря, легат окружил себя грудой скарба: разномастной мебелью, сундуками с бельем, посудой, умывальными принадлежностями. За манипулой[7] неизменно следовал отряд его рабов: парикмахеры, массажисты, стряпчие. Ни при каких обстоятельствах он не изменял привычкам богатого патриция.

Вот и тогда он сидел на великолепном бронзовом табурете, украшенном слоновой костью, ножки которого оканчивались копытцами лани. К шестам палатки были подвешены лампы тонкой чеканки, к одному шесту на фоне пурпурного полотна был прикреплен серебряный орел седьмого легиона. Я подумал: «Не иначе, как эти вещицы были выделаны ювелирами твоего отца, упрятанными в эргастул. Наверное, добра не с одного пожарища запасено в его подземных кладовых!»

— Что же ты молчишь, центурион?

При всем желании он не мог абсолютно точно воспроизвести интонации Цезаря, а уж тем более имитировать его обходительность. И разумеется, он ликовал внутренне, что получил под свое начало близкого родственника императора, настолько, видимо, ничтожную личность, что его нашли возможным отправить в мятежный край обычным письмоносцем.

— Я провел людей через лес, — ответил я.

На миг на его губах появилась нагловатая ухмылка банкира. Но тут же спохватился и сказал:

— Мой дорогой, ситуация ухудшается с каждым днем. Сегодня после полудня я получил два послания. Теперь можно не сомневаться: восстание охватило весь Ареморик. Вергобрет[8] ратианов также поделился со мной тревожными сведениями. «Злоумышленники», о которых упоминает в письме Цезарь, становятся все смелее, число их растет. Они перерезали лесную дорогу на юге от Ратиака, наладили связь с венедами через Луару. Вергобрет боится, что заговор зреет в его собственных владениях. Что ты скажешь на это?

— Следует занять Ратиак, вергобрет сам сдаст его нам, пока это в его власти.

— Я предпочитаю взнуздать его, не становясь его союзником. Кроме того, наше вторжение может плохо повлиять на колеблющихся. Оно послужит весомым предлогом для начала боевых действий, и мы лишь разбросаем свои силы.

— Допустим.

— Мне нужно срочно еще раз связаться с перевозчиками на Луаре и вергобретом. Возможно, их тревожные донесения — военная хитрость, и в этом густом лесу незаметно скапливается большая сила. Предположим, лесные племена объединятся с ареморийцами, увлекут за собой ратиатов и пиктонов, своих ближайших соседей…

— Это то, чего боится Цезарь.

— Я знаю галлов, они отличаются непостоянством. Вот почему я смотрю на вещи спокойнее. Но я не собираюсь медлить. Поэтому и ждал встречи с тобой.

— Я всего неделю в этих краях!

— Но ты вполне способен дать совет. Ведь понимаешь же ты, что нужно незамедлительно действовать? Я предполагал сделать вот что…

Он продолжил, взвешивая каждое слово.

— …Пока от Цезаря не пришло точных распоряжений, я должен собрать как можно больше сведений, подробных и точных. Есть у тебя на примете человек, который мог бы заняться этим?

— Я сам.

— Ты в своем уме?

— Ни один из твоих офицеров или простых легионеров не справится с поручением.

— А среди наёмников?

— Пошли грека шпионом в Афины и потом удивляйся, что он тебя предал…

— Но я заплачу этому человеку десять тысяч сестерциев.

— Ты очень щедр, но любовь к родине не всегда продается.

— Галлия — не родина для этого сборища полудиких племен, без общих традиций, без законов, без единой власти.

— События последних месяцев доказывают обратное.

— Знаешь ли ты, какому риску собираешься подвергнуть себя? Вчера с первыми лучами солнца в лагерь забросили голову Руфия. Я решил, что воинам не стоит знать об этом происшествии.

— Кто был этот Руфий?

— Тайный посланец. Он говорил на четырех языках. До войны он занимался торговлей в Галлии. Знай, что, если тебя поймают, ты будешь умерщвлен на камне для жертвоприношений, в лучшем случае тебя посадят в ивовую клетку. А Цезарь затаит на меня злобу за твою смерть.