Мастер Фома:

— И вот однажды сир Жан надумал женить Жиля и принялся рассылать послания разным именитым сеньорам. А я состоял при нем писарем, потому как умел красиво выводить буквы; к тому же старику хотелось, чтоб намерения его остались в тайне, а мне он доверял как никому другому. Сначала он помолвил Жиля с Жанной Пейнель, дочерью некоего Фулька, сеньора Гамбийского и Брикбекского, одной из самых богатых наследниц в Нормандии. К тому времени девица осиротела, так что из родни у нее остался лишь дед, барон де Шатобриан, убеленный сединами корыстолюбец, каких поискать. Бедняжку непременно отдали бы за Жиля в обмен на уплату долгов ее деда и если б Верховный суд большинством порешил, что так тому и быть. Но сделка не состоялась! Старик де Краон, вне себя от гнева, ревел: «Парня надобно женить во что бы то ни стало, и чем скорее, тем лучше!» Злобствовал-то он злобствовал, а вот к чему эдакая поспешность — не объяснил.

При мне старик никогда не отчитывал внука, что бы тот ни отчебучил. И многие из нас, как ни странно, и понятия не имели об утехах Жиля. Я решил — старик торопится оттого, что знает о причудах, жестоких проделках и таинственных исчезновениях юного сира, и я высказал на сей счет все, что думаю. Сир де Краон, однако, не внял мне и продолжал упрямо стоять на своем. Он написал монсеньору герцогу Бретонскому: на сей раз он положил глаз на Беатрису Роанскую, племянницу герцога. Брачный договор был скреплен подписями в Ванне при свидетелях — как положено. Но сделка опять не выгорела — старик нежданно-негаданно отверг и эту партию. А Жиль смотрел на деда, которого кидало из одной крайности в другую, и потешался. Ему было безразлично, кто станет его женой. Однажды я, набравшись храбрости, осторожно, с оговорками — уж можешь мне поверить — полюбопытствовал: какая из девиц, мол, ему милее всех, а он только расхохотался и воскликнул: «Та или другая — какая разница, дядюшка Фома? Все они одним миром мазаны — балаболки, неряхи и нюни. А я привык к жизни вольной — да здравствует свобода!»

Для отвода глаз, а может, и по наущению старого сира де Краона Жиль появлялся на людях с какой-то беспутной девкой, смуглой, зеленоглазой, длинноволосой, — она как будто явилась из чрева дьяволицы или цыганки, но красоты была ослепительной, редкостной — высока, стройна, тонка в талии, иными словами, глаз не отвести. Во время пиршеств Жиль теребил ее за пальцы, правда, слегка, и нежно оглаживал по бедрам, что старику Краону доставляло несказанную радость. А распутница надувала губы и обжигала всех холодным, точно у змеи, взглядом. Она так и осталась в Шантосе. Еще бы, поди, жилось ей неплохо — и наряды тебе всякие, и кольца с браслетами, и застолья пышные! Не исключено, впрочем, что Жиль обхаживал ее да ласкал без притворства — утехи с нею, как видно, и впрямь были ему в удовольствие… Однако с ним в любое время могло случиться все что угодно. В нем жили две враждебные сущности. И время от времени одна затмевала другую, а иной раз они вдруг проявлялись одновременно, и тогда он оказывался как бы меж двух огней… Но тем, кто был дорог ему, Жиль не причинял ни малейшего зла. Он никому не навязывал дружбу и никогда не торговал ею — это чувство было для него священным, независимо от происхождения того, с кем дружил он, и состояния, каким тот обладал. Иных слуг Жиль нещадно тиранил, а других осыпал милостями и дарами. И все думали о нем по-разному. Утром он вел себя так, а вечером — уже совсем иначе. Его правая рука не ведала, что творила левая. А жизнь била из него прямо ключом. Ни один замок не славился таким гостеприимством по отношению к обездоленным, как Шантосе; ни один сеньор не был столь щедрым, как Жиль. Но ежели бродяги случайно попадались ему на проселочных дорогах или деревенских улочках и не успевали вовремя перемахнуть через изгородь или прижаться к стене дома, Жиль сбивал их с ног и давил, как червей…

— А как он относился к вам, мастер?

— Чудесно! Я жил во втором этаже башни. Окно мое выходило на Ларонское озерцо. В каморке у меня было все необходимое: станки для рисования, конторка, картоны, тетради и прочие записи. Заниматься приходилось всем подряд — с зодчими такое бывает нередко. Сказать по правде, Жан де Краон всегда находил достойное применение моим скромным талантам: я управлял строительными работами, служил письмоводителем, приводил в божеский вид побитые статуи и ваял новые; я заправлял пиршествами и разными церемониями, а под старость взялся вот переписывать книги — они достались сиру де Краону от монахов из соседних аббатств и от вассалов его.

Жиль любил заглядывать ко мне. Приходил всегда надменный такой, важный. И вдруг — спеси как не бывало: взгляд делался мягким, почти нежным. Он бережно листал рукописи и перебирал стопки с рисунками. В такие мгновения Жиль будто уходил в некий загадочный мир. Если он чем восхищался, то всегда искренне, хотя при этом вид у него был престранный: во взоре — то глубокомыслие, то чисто детская наивность. Иной раз взгляд его проникал в образ так глубоко, что впору было диву даться. Жиль смотрел на все новыми глазами, и вместе с тем — как человек, умудренный огромным, веками накопленным опытом. Им руководило некое врожденное чутье, и с его помощью он легко распознавал, где у меня вышла промашка, где я дал слабину. Словом, Жиль не раз приходил мне на выручку — и все мои сомнения разрешались в одночасье. У многих в жизни бывает так, что они вспыхнут на короткий миг, подобно искре, и погаснут — особенно часто это случается в юности, когда тебе стукнуло двадцать и тебя сжигает пламя первой любви: тогда плоть твоя и душа распускаются, словно дивные цветы. С Жилем эта перемена произошла лет в шестнадцать, но таков он остался и сейчас! Тонкий, изысканный вкус и страстное влечение к прекрасному я наблюдал у него все то время, что состоял при нем. Стоило ему увидеть какую-нибудь милую, удавшуюся вещицу, лицо его озарялось и глаза лучились радостью. Он обожал красоту во всем: в миниатюрах и вышивках, в ваянии и зодчестве, в ткацком ремесле и музыке, во всем искал совершенство и всегда призывал меня в советчики, да и не только меня — свое внутреннее чутье, источник ликования, а когда он ликовал, то был сам на себя непохож!

Рауле качает головой:

— О, мастер, так вы любили его!

— Мне нравилось доставлять ему радость. Мне было приятно, когда он ощущал удовлетворение, горячо расхваливал то, что творили мои руки, и с нетерпением ожидал, когда я наконец закончу начатое, из чего мог получиться либо подлинный шедевр, либо жалкая поделка. Я любил, когда он разгадывал мои задумки, самые сокровенные планы и разделял со мной безудержный восторг, который снисходит на создателя, подобно короткому озарению — раз, и нету!

— А много ли он вас расспрашивал, когда вы трудились?

— Жилю хотелось знать все: как называется тот или иной инструмент и как им пользоваться (он сам брал его в руки и повторял мои движения). Я научил его рисовать. Он растирал краски под моим присмотром, перегонял васильковый сок, клал позолоту и наносил на нее узоры. «Ах, — бывало говаривал он, — какое чудесное время. Вы сущий кудесник, мастер Фома. А каморка ваша — обиталище сказочного волшебства…»

А по вечерам большой зал замка снова и снова содрогался от безумных воплей, и вино лилось из бочек рекой. Что ни день, удалые друзья Жиля приводили в Шантосе нового пажа, прекрасного, как утренняя заря, с кожей белой, как молоко. В Шантосе еще никогда не собиралось столько красивых отроков, как в те времена. А старик Краон, гладя на все это, скрипел зубами, хотя и силился не подавать виду…

Гийометта:

— Да, ему как раз стукнуло шестнадцать — было это в 1420 году. Я ушла со службы — она стала мне поперек горла. Не то, чтобы Жиль сам прогнал меня, нет. Уж слишком он был привязан ко мне — любовь его и впрямь не знала границ! Но своими упреками и нравоучениями я, видать, страсть как ему надоела. Жиль уже был настоящий мужчина и по стати, и по манерам. Со временем он стал такой же большой, как и старый сир де Краон, — высок ростом и широк в плечах. Бороду вот отпустил. Да и потом, мне уже было страшновато с ним. Маломальское возражение — и взгляд его делался неподвижным, а глаза сверкали злобой. Я еще помнила последние слова Ги де Лаваля, но что было толку — Жиль и слышать ничего не желал. Так что зачем было тянуть лямку? В то утро, перед расставанием, он обнимал меня и лил слезы. Муж мой, суконщик, приличия ради зашмыгал носом — ему сам черт был не брат.