— Да, мой сын?

— Жанна и я, мы говорили сейчас с глазу на глаз, как ни разу не говорили прежде, полностью открыв свои сердца друг перед другом. Мы убедились в истинности поговорки о том, что нельзя разделить близнецов, не причинив им вреда, настолько сильна связь между ними. Чего захочет один, того же хочется и другому, даже если он сам этого не понимает; но бывает достаточно одного взгляда, одного слова — и все становится ясно.

— Да, так говорят. Но ваши характеры совершенно несхожи. Я не упрекаю тебя, Рено. Ты такой, какой есть.

— Отец, не время сейчас сличать наши достоинства. Я знаю, что Жанна лучше меня, я уверен в этом. Предположим даже, что мой голос — лишь слабый отзвук ее голоса…

— Напрасно ты так уничижаешь себя!

Разговор затихал; быть может, он так бы и иссяк, подобно ручью в песках. У Рено ходили желваки на скулах, взгляд тяжелел, однако причиной тому был отнюдь не гнев.

— В любом случае, — заметил он, — даже если причины и разные, решение наше обоюдное и окончательное.

— Отвага Рено превосходит все мои качества, вместе взятые, и намного, — сказала Жанна. — Я давно это чувствовала, а сейчас я могу восхищаться ею без оговорок. Он доказал ее мне.

Рено, смущенный похвалой сестры, решительно заключил:

— Мы почтительно просим вас согласиться на наш отъезд.

— Слово согласия никогда не сорвется с моего языка!

— Наша нижайшая мольба тверда: не из мимолетной прихоти мы просим вас об этом, но потому, что разделяем ваше пылкое желание послужить Господу!

— Но он не требует этого! Он дает райское блаженство и тем, кто заслужит его у себя дома.

— Однако не этому учили вы нас, ставя в пример жизнь нашего предка, вашего собственного отца, когда повторяли, что наша относительная бедность почетнее богатства других.

— Так плохим же учителем я был! Ну вот что, Рено: пришел конец твоему нетерпению — ты теперь хозяин в Молеоне и предел твоих желаний достигнут.

— Да что вы о них знаете?

— Ну зачем тебе ехать? Из страсти к самопожертвованию?

— Предположим, что к ней добавился изрядный аппетит на славу и деньги! Земли, завоеванные у неверных, — это Божий дар. Отказаться от него — святотатство.

— Учел ли ты все подстерегающие вас опасности? Дорога ненадежна, опасно и плавание. Положение маленького королевства, окруженного несметными силами Саладина, безнадежно. Вместо славы и завоеваний тебя, может быть, ожидают поражение, отчаянное бегство, позор…

Жанна вступила в разговор:

— Там славно и поражение. Но в чем же тогда ваша собственная цель, если вы не верите в спасение Иерусалима?

— Моя жизнь уже утратила свое значение.

— Отец, как дурны ваши слова. Никто сам себе не судья. Никто не властен сам осудить свою жизнь или распоряжаться ею по собственной прихоти.

— Вот потому-то я и не хочу, чтобы вы рисковали жизнью, за которую я несу ответственность.

— Отец, — снова заговорил Рено, — могу ли я хоть раз высказать вам начистоту все, что я о вас думаю?

— Да, можешь.

— Вы отправляетесь с Гио потому, что вы устали убивать то самое время, которое медленно убивает нас. Каждый проводит свои дни по-своему.

— Ты так считаешь?

— Я же хочу жить, а не существовать подобным образом.

— Понимаю, я был безвольным, малодушным человеком…

— Но вы взглянули правде в глаза, — сказал я, — и, осознав это, не замедлили принять решение. Ваша решимость делает вам честь, мой господин.

Жанна преклонила колени перед старческой рукой и коснулась ее губами:

— Отец, та истина, что открылась вам, всегда в вас и пребывала! В ее духе вы воспитывали нас. И сейчас, когда воспитание дало свои плоды, когда судьба дает нам шанс стать достойными наших предков, — неужели именно сейчас вы нас разочаруете? Неужели же, продолжая эти увертки, вы разрушите тот ваш образ, что был для нас примером, восхищал наши сердца на глазах всех людей Молеона?..

При всей жестокости этих слов и переполнявшей их горечи уязвленного чувства, мучительно дрожащий голос Жанны продолжал ласкать его душу:

— Отец мой, все трое, мы живем одними и теми же надеждами, верим в грядущую радость, стремимся стать чем-то большим, нежели мы есть! Зачем же вы себе уготовили лучшую долю, оставляя нас — недовольных, праздных, в тяжких думах о вас — одних в Молеоне?

Страстный, дрожащий, неотразимо нежный ее голосок журчал и обволакивал сердце, подобно мягкой, нежной руке, заставляя его непроизвольно сжиматься:

— Сжальтесь над нами — не теми Рено и мной, что мы есть, а во имя тех, кем мечтаем мы стать…

Старый отец тряс головой, грудь его тяжко вздымалась, воздуха не хватало. Но Жанна не щадила его:

— Мы мучим друг друга, а ведь все так просто! Или же все мы возвратимся в Молеон, или все погибнем вблизи могилы Спасителя, в местах Его крестной муки, исполненные любви к Нему…

— О, замолчи! Замолчи, предательница, ты слишком красива, слишком права! Пощади меня… Я настаиваю на отказе. Оставь меня в покое! Дайте мне наконец отдохнуть от вас!.. Я сказал «нет». Я повторяю: «нет».

За ужином царило недоброе молчание, подобное затишью перед бурей, когда природа вслушивается каждой веткой, каждой травинкой и листком во вздохи готового вот-вот проснуться ветра, а черные тучи наползают с гор.

После ужина не засиживались. Жанна и Рено, пожелав нам спокойной ночи, поднялись в свои комнаты. Служанки, любившие обычно задержаться, сделав вид, что убирают со стола или поддерживают огонь, на самом же деле — чтобы перехватить пару-тройку господских слов — в этот вечер спешно откланялись. По обычаю пришел Юрпель с отчетом о прожитом дне; он отказался от кресла и даже от глотка вина, что предложил ему хозяин; более того, он и не заикнулся о соколах, пропавших в лесу. Поприветствовав нас, он сказал:

— Ночь будет холодной и снежной. Сони, берегитесь, я пройду дозором лишний раз!

— Холодной и снежной, — повторил хозяин и погрузился в свои размышления.

Мы остались одни, сидя друг против друга под колпаком камина, жар которого достигал наших ног. Редко я испытывал столь тягостное молчание, как тогда. Хоть он меня и не просил о том, мне так нужно было поговорить с Анселеном, и прежде всего о том, что в некоторых ситуациях никак нельзя изменить ход событий. Но мне казалось предпочтительнее, чтобы он сам добрался до этой очевидной истины. Голова его подрагивала, все та же буря противоречивых мыслей бушевала в ней. Вздохи, обрывки слов вырывались из-под растрепанной бороды. Он резко поднялся и своим доверительным жестом дотронулся до моего плеча:

— Ах, Гио, невеселый я товарищ!

— Я разделяю ваши тяготы.

— Точь-в-точь как в пословице: «Маленькие дети едят кашу, большие грызут сердца своих родителей». Но они таковы, каковы они есть, а не какими их хотелось бы видеть.

— Не будьте столь несправедливы, мой господин Анселен. В них ягодки превзошли обещания цветочков.

— Что вы об этом знаете, Гио!

— Это ваша плоть тревожится об их плоти, затронуто ваше родительское чувство. Оно заранее восстает против физических мучений, что угрожают им. Ваше христианское сердце возрадовалось. Искорка, что вы затеплили, оберегали и поддерживали на протяжении многих лет, внезапно засияла солнцем!

— Жанна — возможно, ну а Рено?

— В земных созданьях все перемешано. Его страсть к завоеваниям перекрывает желание послужить Богу, не менее живое и полезное. Это точно так же, как и в вашей душе стремление к счастью омрачено опасениями. Все это вполне естественно. Такова наша человеческая природа.

— Да, золотые слова. Но согласись, что сегодняшний день был долог, и я нуждаюсь в отдыхе.

— Сегодня вы, мой господин, получили благословение небес.

Я помог ему наладить огонь на ночь. Он задул свечи, оставив одну себе, а другую протянув мне. На лестнице он вдруг остановился. Перила заскрипели под его сжавшимся кулаком. Воздух заклокотал в груди.